I	I
Говорили, что на набережной появилось новое лицо: дама с собачкой.	IT was said that a new person had appeared on the sea-front: a lady with a little dog.
Дмитрий Дмитрич Гуров, проживший в Ялте уже две недели и привыкший тут, тоже стал интересоваться новыми лицами.	Dmitri Dmitritch Gurov, who had by then been a fortnight at Yalta, and so was fairly at home there, had begun to take an interest in new arrivals.
Сидя в павильоне у Верне, он видел, как по набережной прошла молодая дама, невысокого роста блондинка, в берете: за нею бежал белый шпиц.	Sitting in Verney's pavilion, he saw, walking on the sea-front, a fair-haired young lady of medium height, wearing a beret; a white Pomeranian dog was running behind her.
И потом он встречал ее в городском саду и на сквере по нескольку раз в день.	And afterwards he met her in the public gardens and in the square several times a day.
Она гуляла одна, всё в том же берете, с белым шпицем; никто не знал, кто она, и называли ее просто так: дама с собачкой.	She was walking alone, always wearing the same beret, and always with the same white dog; no one knew who she was, and every one called her simply "the lady with the dog."
«Если она здесь без мужа и без знакомых, — соображал Гуров, — то было бы не лишнее познакомиться с ней».	"If she is here alone without a husband or friends, it wouldn't be amiss to make her acquaintance," Gurov reflected.
Ему не было еще сорока, но у него была уже дочь двенадцати лет и два сына-гимназиста.	He was under forty, but he had a daughter already twelve years old, and two sons at school.
Его женили рано, когда он был еще студентом второго курса, и теперь жена казалась в полтора раза старше его.	He had been married young, when he was a student in his second year, and by now his wife seemed half as old again as he.
Это была женщина высокая, с темными бровями, прямая, важная, солидная и, как она сама себя называла, мыслящая.	She was a tall, erect woman with dark eyebrows, staid and dignified, and, as she said of herself, intellectual.
Она много читала, не писала в письмах ъ, называла мужа не Дмитрием, а Димитрием, а он втайне считал ее недалекой, узкой, неизящной, боялся ее и не любил бывать дома.	She read a great deal, used phonetic spelling, called her husband, not Dmitri, but Dimitri, and he secretly considered her unintelligent, narrow, inelegant, was afraid of her, and did not like to be at home.
Изменять ей он начал уже давно, изменял часто и, вероятно, поэтому о женщинах отзывался почти всегда дурно, и когда в его присутствии говорили о них, то он называл их так: — Низшая раса!	He had begun being unfaithful to her long ago — had been unfaithful to her often, and, probably on that account, almost always spoke ill of women, and when they were talked about in his presence, used to call them "the lower race."
Ему казалось, что он достаточно научен горьким опытом, чтобы называть их как угодно, но всё же без «низшей расы» он не мог бы прожить и двух дней.	It seemed to him that he had been so schooled by bitter experience that he might call them what he liked, and yet he could not get on for two days together without "the lower race."
В обществе мужчин ему было скучно, не по себе, с ними он был неразговорчив, холоден, но когда находился среди женщин, то чувствовал себя свободно и знал, о чем говорить с ними и как держать себя; и даже молчать с ними ему было легко.	In the society of men he was bored and not himself, with them he was cold and uncommunicative; but when he was in the company of women he felt free, and knew what to say to them and how to behave; and he was at ease with them even when he was silent.
В его наружности, в характере, во всей его натуре было что-то привлекательное, неуловимое, что располагало к нему женщин, манило их; он знал об этом. и самого его тоже какая-то сила влекла к ним.	In his appearance, in his character, in his whole nature, there was something attractive and elusive which allured women and disposed them in his favour; he knew that, and some force seemed to draw him, too, to them.
Опыт многократный, в самом деле горький опыт, научил его давно, что всякое сближение, которое вначале так приятно разнообразит жизнь и представляется милым и легким приключением, у порядочных людей, особенно у москвичей, тяжелых на подъем, нерешительных, неизбежно вырастает в целую задачу, сложную чрезвычайно, и положение в конце концов становится тягостным.	Experience often repeated, truly bitter experience, had taught him long ago that with decent people, especially Moscow people — always slow to move and irresolute — every intimacy, which at first so agreeably diversifies life and appears a light and charming adventure, inevitably grows into a regular problem of extreme intricacy, and in the long run the situation becomes unbearable.
Но при всякой новой встрече с интересною женщиной этот опыт как-то ускользал из памяти, и хотелось жить, и всё казалось так просто и забавно.	But at every fresh meeting with an interesting woman this experience seemed to slip out of his memory, and he was eager for life, and everything seemed simple and amusing.
И вот однажды под вечер он обедал в саду, а дама в берете подходила не спеша, чтобы занять соседний стол.	One evening he was dining in the gardens, and the lady in the beret came up slowly to take the next table.
Ее выражение, походка, платье, прическа говорили ему, что она из порядочного общества, замужем, в Ялте в первый раз и одна, что ей скучно здесь… В рассказах о нечистоте местных нравов много неправды, он презирал их и знал, что такие рассказы в большинстве сочиняются людьми, которые сами бы охотно грешили, если б умели, но, когда дама села за соседний стол в трех шагах от него, ему вспомнились эти рассказы о легких победах, о поездках в горы, и соблазнительная мысль о скорой, мимолетной связи, о романе с неизвестною женщиной, которой не знаешь по имени и фамилии, вдруг овладела им.	Her expression, her gait, her dress, and the way she did her hair told him that she was a lady, that she was married, that she was in Yalta for the first time and alone, and that she was dull there. . . . The stories told of the immorality in such places as Yalta are to a great extent untrue; he despised them, and knew that such stories were for the most part made up by persons who would themselves have been glad to sin if they had been able; but when the lady sat down at the next table three paces from him, he remembered these tales of easy conquests, of trips to the mountains, and the tempting thought of a swift, fleeting love affair, a romance with an unknown woman, whose name he did not know, suddenly took possession of him.
Он ласково поманил к себе шпица и, когда тот подошел, погрозил ему пальцем.	He beckoned coaxingly to the Pomeranian, and when the dog came up to him he shook his finger at it.
Шпиц заворчал. Гуров опять погрозил.	The Pomeranian growled: Gurov shook his finger at it again.
Дама взглянула на него и тотчас же опустила глаза.	The lady looked at him and at once dropped her eyes.
— Он не кусается, — сказала она и покраснела.	"He doesn't bite," she said, and blushed.
— Можно дать ему кость? — И когда она утвердительно кивнула головой, он спросил приветливо: — Вы давно изволили приехать в Ялту?	"May I give him a bone?" he asked; and when she nodded he asked courteously, "Have you been long in Yalta?"
— Дней пять.	"Five days."
— А я уже дотягиваю здесь вторую неделю.	"And I have already dragged out a fortnight here."
Помолчали немного.	There was a brief silence.
— Время идет быстро, а между тем здесь такая скука! — сказала она, не глядя на него.	"Time goes fast, and yet it is so dull here!" she said, not looking at him.
— Это только принято говорить, что здесь скучно.	"That's only the fashion to say it is dull here.
Обыватель живет у себя где-нибудь в Белеве или Жиздре — и ему не скучно, а приедет сюда:	A provincial will live in Belyov or Zhidra and not be dull, and when he comes here it's
«Ах, скучно!	'Oh, the dulness!
Ах, пыль!»	Oh, the dust!'
Подумаешь, что он из Гренады приехал.	One would think he came from Grenada."
Она засмеялась.	She laughed.
Потом оба продолжали есть молча, как незнакомые; но после обеда пошли рядом — и начался шутливый, легкий разговор людей свободных, довольных, которым всё равно, куда бы ни идти, о чем ни говорить.	Then both continued eating in silence, like strangers, but after dinner they walked side by side; and there sprang up between them the light jesting conversation of people who are free and satisfied, to whom it does not matter where they go or what they talk about.
Они гуляли и говорили о том, как странно освещено море; вода была сиреневого цвета, такого мягкого и теплого, и по ней от луны шла золотая полоса.	They walked and talked of the strange light on the sea: the water was of a soft warm lilac hue, and there was a golden streak from the moon upon it.
Говорили о том, как душно после жаркого дня.	They talked of how sultry it was after a hot day.
Гуров рассказал, что он москвич, по образованию филолог, но служит в банке; готовился когда-то петь в частной опере, но бросил, имеет в Москве два дома… А от нее он узнал, что она выросла в Петербурге, но вышла замуж в С., где живет уже два года, что пробудет она в Ялте еще с месяц и за ней, быть может, приедет ее муж, которому тоже хочется отдохнуть.	Gurov told her that he came from Moscow, that he had taken his degree in Arts, but had a post in a bank; that he had trained as an opera-singer, but had given it up, that he owned two houses in Moscow. . . . And from her he learnt that she had grown up in Petersburg, but had lived in S — — since her marriage two years before, that she was staying another month in Yalta, and that her husband, who needed a holiday too, might perhaps come and fetch her.
Она никак не могла объяснить, где служит ее муж, — в губернском правлении или в губернской земской управе, и это ей самой было смешно.	She was not sure whether her husband had a post in a Crown Department or under the Provincial Council — and was amused by her own ignorance.
И узнал еще Гуров, что ее зовут Анной Сергеевной.	And Gurov learnt, too, that she was called Anna Sergeyevna.
Потом у себя в номере он думал о ней, о том, что завтра она, наверное, встретится с ним. Так должно быть.	Afterwards he thought about her in his room at the hotel — thought she would certainly meet him next day; it would be sure to happen.
Ложась спать, он вспомнил, что она еще так недавно была институткой, училась, всё равно как теперь его дочь, вспомнил, сколько еще несмелости, угловатости было в ее смехе, в разговоре с незнакомым, — должно быть, это первый раз в жизни она была одна, в такой обстановке, когда за ней ходят, и на нее смотрят, и говорят с ней только с одною тайною целью, о которой она не может не догадываться.	As he got into bed he thought how lately she had been a girl at school, doing lessons like his own daughter; he recalled the diffidence, the angularity, that was still manifest in her laugh and her manner of talking with a stranger. This must have been the first time in her life she had been alone in surroundings in which she was followed, looked at, and spoken to merely from a secret motive which she could hardly fail to guess.
Вспомнил он ее тонкую, слабую шею, красивые, серые глаза.	He recalled her slender, delicate neck, her lovely grey eyes.
«Что-то в ней есть жалкое все-таки», — подумал он и стал засыпать.	"There's something pathetic about her, anyway," he thought, and fell asleep.
II	II
Прошла неделя после знакомства.	A week had passed since they had made acquaintance.
Был праздничный день.	It was a holiday.
В комнатах было душно, а на улицах вихрем носилась пыль, срывало шляпы.	It was sultry indoors, while in the street the wind whirled the dust round and round, and blew people's hats off.
Весь день хотелось пить, и Гуров часто заходил в павильон и предлагал Анне Сергеевне то воды с сиропом, то мороженого.	It was a thirsty day, and Gurov often went into the pavilion, and pressed Anna Sergeyevna to have syrup and water or an ice.
Некуда было деваться.	One did not know what to do with oneself.
Вечером, когда немного утихло, они пошли на мол, чтобы посмотреть, как придет пароход.	In the evening when the wind had dropped a little, they went out on the groyne to see the steamer come in.
На пристани было много гуляющих; собрались встречать кого-то, держали букеты.	There were a great many people walking about the harbour; they had gathered to welcome some one, bringing bouquets.
И тут отчетливо бросались в глаза две особенности нарядной ялтинской толпы: пожилые дамы были одеты, как молодые, и было много генералов.	And two peculiarities of a well-dressed Yalta crowd were very conspicuous: the elderly ladies were dressed like young ones, and there were great numbers of generals.
По случаю волнения на море пароход пришел поздно, когда уже село солнце, и, прежде чем пристать к молу, долго поворачивался.	Owing to the roughness of the sea, the steamer arrived late, after the sun had set, and it was a long time turning about before it reached the groyne.
Анна Сергеевна смотрела в лорнетку на пароход и на пассажиров, как бы отыскивая знакомых, и когда обращалась к Гурову, то глаза у нее блестели.	Anna Sergeyevna looked through her lorgnette at the steamer and the passengers as though looking for acquaintances, and when she turned to Gurov her eyes were shining.
Она много говорила, и вопросы у нее были отрывисты, и она сама тотчас же забывала, о чем спрашивала; потом потеряла в толпе лорнетку.	She talked a great deal and asked disconnected questions, forgetting next moment what she had asked; then she dropped her lorgnette in the crush.
Нарядная толпа расходилась, уже не было видно лиц, ветер стих совсем, а Гуров и Анна Сергеевна стояли, точно ожидая, не сойдет ли еще кто с парохода.	The festive crowd began to disperse; it was too dark to see people's faces. The wind had completely dropped, but Gurov and Anna Sergeyevna still stood as though waiting to see some one else come from the steamer.
Анна Сергеевна уже молчала и нюхала цветы, не глядя на Гурова.	Anna Sergeyevna was silent now, and sniffed the flowers without looking at Gurov.
— Погода к вечеру стала получше, — сказал он.	"The weather is better this evening," he said.
— Куда же мы теперь пойдем?	"Where shall we go now?
Не поехать ли нам куда-нибудь?	Shall we drive somewhere?"
Она ничего не ответила.	She made no answer.
Тогда он пристально поглядел на нее и вдруг обнял ее и поцеловал в губы, и его обдало запахом и влагой цветов, и тотчас же он пугливо огляделся: не видел ли кто?	Then he looked at her intently, and all at once put his arm round her and kissed her on the lips, and breathed in the moisture and the fragrance of the flowers; and he immediately looked round him, anxiously wondering whether any one had seen them.
— Пойдемте к вам… — проговорил он тихо.	"Let us go to your hotel," he said softly.
И оба пошли быстро.	And both walked quickly.
У нее в номере было душно, пахло духами, которые она купила в японском магазине.	The room was close and smelt of the scent she had bought at the Japanese shop.
Гуров, глядя на нее теперь, думал:	Gurov looked at her and thought:
«Каких только не бывает в жизни встреч!»	"What different people one meets in the world!"
От прошлого у него сохранилось воспоминание о беззаботных, добродушных женщинах, веселых от любви, благодарных ему за счастье, хотя бы очень короткое; и о таких, — как, например, его жена, — которые любили без искренности, с излишними разговорами, манерно, с истерией, с таким выражением, как будто то была не любовь, не страсть, а что-то более значительное; и о таких двух-трех, очень красивых, холодных, у которых вдруг промелькало на лице хищное выражение, упрямое желание взять, выхватить у жизни больше, чем она может дать, и это были не первой молодости, капризные, не рассуждающие, властные, не умные женщины, и когда Гуров охладевал к ним, то красота их возбуждала в нем ненависть и кружева на их белье казались ему тогда похожими на чешую.	From the past he preserved memories of careless, good-natured women, who loved cheerfully and were grateful to him for the happiness he gave them, however brief it might be; and of women like his wife who loved without any genuine feeling, with superfluous phrases, affectedly, hysterically, with an expression that suggested that it was not love nor passion, but something more significant; and of two or three others, very beautiful, cold women, on whose faces he had caught a glimpse of a rapacious expression — an obstinate desire to snatch from life more than it could give, and these were capricious, unreflecting, domineering, unintelligent women not in their first youth, and when Gurov grew cold to them their beauty excited his hatred, and the lace on their linen seemed to him like scales.
Но тут всё та же несмелость, угловатость неопытной молодости, неловкое чувство; и было впечатление растерянности, как будто кто вдруг постучал в дверь.	But in this case there was still the diffidence, the angularity of inexperienced youth, an awkward feeling; and there was a sense of consternation as though some one had suddenly knocked at the door.
Анна Сергеевна, эта «дама с собачкой», к тому, что произошло, отнеслась как-то особенно, очень серьезно, точно к своему падению, — так казалось, и это было странно и некстати.	The attitude of Anna Sergeyevna — "the lady with the dog" — to what had happened was somehow peculiar, very grave, as though it were her fall — so it seemed, and it was strange and inappropriate.
У нее опустились, завяли черты и по сторонам лица печально висели длинные волосы, она задумалась в унылой позе, точно грешница на старинной картине.	Her face dropped and faded, and on both sides of it her long hair hung down mournfully; she mused in a dejected attitude like "the woman who was a sinner" in an old-fashioned picture.
— Нехорошо, — сказала она.	"It's wrong," she said.
— Вы же первый меня не уважаете теперь.	"You will be the first to despise me now."
На столе в номере был арбуз.	There was a water-melon on the table.
Гуров отрезал себе ломоть и стал есть не спеша.	Gurov cut himself a slice and began eating it without haste.
Прошло, по крайней мере, полчаса в молчании.	There followed at least half an hour of silence.
Анна Сергеевна была трогательна, от нее веяло чистотой порядочной, наивной, мало жившей женщины; одинокая свеча, горевшая на столе, едва освещала ее лицо, но было видно, что у нее нехорошо на душе.	Anna Sergeyevna was touching; there was about her the purity of a good, simple woman who had seen little of life. The solitary candle burning on the table threw a faint light on her face, yet it was clear that she was very unhappy.
— Отчего бы я мог перестать уважать тебя? — спросил Гуров.	"How could I despise you?" asked Gurov.
— Ты сама не знаешь, что говоришь.	"You don't know what you are saying."
— Пусть бог меня простит! — сказала она, и глаза у нее наполнились слезами.	"God forgive me," she said, and her eyes filled with tears.
— Это ужасно.	"It's awful."
— Ты точно оправдываешься.	"You seem to feel you need to be forgiven."
— Чем мне оправдаться?	"Forgiven? No.
Я дурная, низкая женщина, я себя презираю и об оправдании не думаю.	I am a bad, low woman; I despise myself and don't attempt to justify myself.
Я не мужа обманула, а самое себя.	It's not my husband but myself I have deceived.
И не сейчас только, а уже давно обманываю.	And not only just now; I have been deceiving myself for a long time.
Мой муж, быть может, честный, хороший человек, но ведь он лакей!	My husband may be a good, honest man, but he is a flunkey!
Я не знаю, что он делает там, как служит, а знаю только, что он лакей.	I don't know what he does there, what his work is, but I know he is a flunkey!
Мне, когда я вышла за него, было двадцать лет, меня томило любопытство, мне хотелось чего-нибудь получше; ведь есть же, — говорила я себе, — другая жизнь.	I was twenty when I was married to him. I have been tormented by curiosity; I wanted something better. 'There must be a different sort of life,' I said to myself.
Хотелось пожить!	I wanted to live!
Пожить и пожить… Любопытство меня жгло… вы этого не понимаете, но, клянусь богом, я уже не могла владеть собой, со мной что-то делалось, меня нельзя было удержать, я сказала мужу, что больна, и поехала сюда… И здесь всё ходила, как в угаре, как безумная… и вот я стала пошлой, дрянной женщиной, которую всякий может презирать.	To live, to live! . . . I was fired by curiosity . . . you don't understand it, but, I swear to God, I could not control myself; something happened to me: I could not be restrained. I told my husband I was ill, and came here. . . . And here I have been walking about as though I were dazed, like a mad creature; . . . and now I have become a vulgar, contemptible woman whom any one may despise."
Гурову было уже скучно слушать, его раздражал наивный тон, это покаяние, такое неожиданное и неуместное; если бы не слезы на глазах, то можно было бы подумать, что она шутит или играет роль.	Gurov felt bored already, listening to her. He was irritated by the naпve tone, by this remorse, so unexpected and inopportune; but for the tears in her eyes, he might have thought she was jesting or playing a part.
— Я не понимаю, — сказал он тихо, — что же ты хочешь?	"I don't understand," he said softly. "What is it you want?"
Она спрятала лицо у него на груди и прижалась к нему.	She hid her face on his breast and pressed close to him.
— Верьте, верьте мне, умоляю вас… — говорила она.	"Believe me, believe me, I beseech you . . ." she said.
— Я люблю честную, чистую жизнь, а грех мне гадок, я сама не знаю, что делаю.	"I love a pure, honest life, and sin is loathsome to me. I don't know what I am doing.
Простые люди говорят: нечистый попутал.	Simple people say: 'The Evil One has beguiled me.'
И я могу теперь про себя сказать, что меня попутал нечистый.	And I may say of myself now that the Evil One has beguiled me."
— Полно, полно… — бормотал он.	"Hush, hush! . . ." he muttered.
Он смотрел ей в неподвижные, испуганные глаза, целовал ее, говорил тихо и ласково, и она понемногу успокоилась, и веселость вернулась к ней; стали оба смеяться.	He looked at her fixed, scared eyes, kissed her, talked softly and affectionately, and by degrees she was comforted, and her gaiety returned; they both began laughing.
Потом, когда они вышли, на набережной не было ни души, город со своими кипарисами имел совсем мертвый вид, но море еще шумело и билось о берег; один баркас качался на волнах, и на нем сонно мерцал фонарик.	Afterwards when they went out there was not a soul on the sea-front. The town with its cypresses had quite a deathlike air, but the sea still broke noisily on the shore; a single barge was rocking on the waves, and a lantern was blinking sleepily on it.
Нашли извозчика и поехали в Ореанду.	They found a cab and drove to Oreanda.
— Я сейчас внизу в передней узнал твою фамилию: на доске написано фон Дидериц, — сказал Гуров.	"I found out your surname in the hall just now: it was written on the board — Von Diderits," said Gurov.
— Твой муж немец?	"Is your husband a German?"
— Нет, у него, кажется, дед был немец, но сам он православный.	"No; I believe his grandfather was a German, but he is an Orthodox Russian himself."
В Ореанде сидели на скамье, недалеко от церкви, смотрели вниз на море и молчали.	At Oreanda they sat on a seat not far from the church, looked down at the sea, and were silent.
Ялта была едва видна сквозь утренний туман, на вершинах гор неподвижно стояли белые облака.	Yalta was hardly visible through the morning mist; white clouds stood motionless on the mountain-tops.
Листва не шевелилась на деревьях, кричали цикады, и однообразный, глухой шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое, о вечном сне, какой ожидает нас.	The leaves did not stir on the trees, grasshoppers chirruped, and the monotonous hollow sound of the sea rising up from below, spoke of the peace, of the eternal sleep awaiting us.
Так шумело внизу, когда еще тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не будет.	So it must have sounded when there was no Yalta, no Oreanda here; so it sounds now, and it will sound as indifferently and monotonously when we are all no more.
И в этом постоянстве, в полном равнодушии к жизни и смерти каждого из нас кроется, быть может, залог нашего вечного спасения, непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства.	And in this constancy, in this complete indifference to the life and death of each of us, there lies hid, perhaps, a pledge of our eternal salvation, of the unceasing movement of life upon earth, of unceasing progress towards perfection.
Сидя рядом с молодой женщиной, которая на рассвете казалась такой красивой, успокоенный и очарованный в виду этой сказочной обстановки — моря, гор, облаков, широкого неба, Гуров думал о том, как, в сущности, если вдуматься, всё прекрасно на этом свете, всё, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве.	Sitting beside a young woman who in the dawn seemed so lovely, soothed and spellbound in these magical surroundings — the sea, mountains, clouds, the open sky — Gurov thought how in reality everything is beautiful in this world when one reflects: everything except what we think or do ourselves when we forget our human dignity and the higher aims of our existence.
Подошел какой-то человек — должно быть, сторож, — посмотрел на них и ушел.	A man walked up to them — probably a keeper — looked at them and walked away.
И эта подробность показалась такой таинственной и тоже красивой.	And this detail seemed mysterious and beautiful, too.
Видно было, как пришел пароход из Феодосии, освещенный утренней зарей, уже без огней.	They saw a steamer come from Theodosia, with its lights out in the glow of dawn.
— Роса на траве, — сказала Анна Сергеевна после молчания.	"There is dew on the grass," said Anna Sergeyevna, after a silence.
— Да.	"Yes.
Пора домой.	It's time to go home."
Они вернулись в город.	They went back to the town.
Потом каждый полдень они встречались на набережной, завтракали вместе, обедали, гуляли, восхищались морем.	Then they met every day at twelve o'clock on the sea-front, lunched and dined together, went for walks, admired the sea.
Она жаловалась, что дурно спит и что у нее тревожно бьется сердце, задавала всё одни и те же вопросы, волнуемая то ревностью, то страхом, что он недостаточно ее уважает.	She complained that she slept badly, that her heart throbbed violently; asked the same questions, troubled now by jealousy and now by the fear that he did not respect her sufficiently.
И часто на сквере или в саду, когда вблизи их никого не было, он вдруг привлекал ее к себе и целовал страстно.	And often in the square or gardens, when there was no one near them, he suddenly drew her to him and kissed her passionately.
Совершенная праздность, эти поцелуи среди белого дня, с оглядкой и страхом, как бы кто не увидел, жара, запах моря и постоянное мелькание перед глазами праздных, нарядных, сытых людей точно переродили его; он говорил Анне Сергеевне о том, как она хороша, как соблазнительна, был нетерпеливо страстен, не отходил от нее ни на шаг, а она часто задумывалась и всё просила его сознаться, что он ее не уважает, нисколько не любит, а только видит в ней пошлую женщину.	Complete idleness, these kisses in broad daylight while he looked round in dread of some one's seeing them, the heat, the smell of the sea, and the continual passing to and fro before him of idle, well-dressed, well-fed people, made a new man of him; he told Anna Sergeyevna how beautiful she was, how fascinating. He was impatiently passionate, he would not move a step away from her, while she was often pensive and continually urged him to confess that he did not respect her, did not love her in the least, and thought of her as nothing but a common woman.
Почти каждый вечер попозже они уезжали куда-нибудь за город, в Ореанду или на водопад; и прогулка удавалась, впечатления неизменно всякий раз были прекрасны, величавы.	Rather late almost every evening they drove somewhere out of town, to Oreanda or to the waterfall; and the expedition was always a success, the scenery invariably impressed them as grand and beautiful.
Ждали, что приедет муж. Но пришло от него письмо, в котором он извещал, что у него разболелись глаза, и умолял жену поскорее вернуться домой.	They were expecting her husband to come, but a letter came from him, saying that there was something wrong with his eyes, and he entreated his wife to come home as quickly as possible.
Анна Сергеевна заторопилась.	Anna Sergeyevna made haste to go.
— Это хорошо, что я уезжаю, — говорила она Гурову.	"It's a good thing I am going away," she said to Gurov.
— Это сама судьба.	"It's the finger of destiny!"
Она поехала на лошадях, и он провожал ее.	She went by coach and he went with her.
Ехали целый день.	They were driving the whole day.
Когда она садилась в вагон курьерского поезда и когда пробил второй звонок, она говорила:	When she had got into a compartment of the express, and when the second bell had rung, she said:
— Дайте, я погляжу на вас еще… Погляжу еще раз.	"Let me look at you once more . . . look at you once again.
Вот так.	That's right."
Она не плакала, но была грустна, точно больна, и лицо у нее дрожало.	She did not shed tears, but was so sad that she seemed ill, and her face was quivering.
— Я буду о вас думать… вспоминать, — говорила она.	"I shall remember you . . . think of you," she said.
— Господь с вами, оставайтесь.	"God be with you; be happy.
Не поминайте лихом.	Don't remember evil against me.
Мы навсегда прощаемся, это так нужно, потому что не следовало бы вовсе встречаться.	We are parting forever — it must be so, for we ought never to have met.
Ну, господь с вами.	Well, God be with you."
Поезд ушел быстро, его огни скоро исчезли, и через минуту уже не было слышно шума, точно всё сговорилось нарочно, чтобы прекратить поскорее это сладкое забытье, это безумие.	The train moved off rapidly, its lights soon vanished from sight, and a minute later there was no sound of it, as though everything had conspired together to end as quickly as possible that sweet delirium, that madness.
И, оставшись один на платформе и глядя в темную даль, Гуров слушал крик кузнечиков и гудение телеграфных проволок с таким чувством, как будто только что проснулся.	Left alone on the platform, and gazing into the dark distance, Gurov listened to the chirrup of the grasshoppers and the hum of the telegraph wires, feeling as though he had only just waked up.
И он думал о том, что вот в его жизни было еще одно похождение или приключение, и оно тоже уже кончилось, и осталось теперь воспоминание… Он был растроган, грустен и испытывал легкое раскаяние; ведь эта молодая женщина, с которой он больше уже никогда не увидится, не была с ним счастлива; он был приветлив с ней и сердечен, но всё же в обращении с ней, в его тоне и ласках сквозила тенью легкая насмешка, грубоватое высокомерие счастливого мужчины, который к тому же почти вдвое старше ее.	And he thought, musing, that there had been another episode or adventure in his life, and it, too, was at an end, and nothing was left of it but a memory. . . . He was moved, sad, and conscious of a slight remorse. This young woman whom he would never meet again had not been happy with him; he was genuinely warm and affectionate with her, but yet in his manner, his tone, and his caresses there had been a shade of light irony, the coarse condescension of a happy man who was, besides, almost twice her age.
Всё время она называла его добрым, необыкновенным, возвышенным; очевидно, он казался ей не тем, чем был на самом деле, значит, невольно обманывал ее…	All the time she had called him kind, exceptional, lofty; obviously he had seemed to her different from what he really was, so he had unintentionally deceived her. . . .
Здесь на станции уже пахло осенью, вечер был прохладный.	Here at the station was already a scent of autumn; it was a cold evening.
«Пора и мне на север, — думал Гуров, уходя с платформы.	"It's time for me to go north," thought Gurov as he left the platform.
— Пора!»	"High time!"
III	III
Дома в Москве уже всё было по-зимнему, топили печи, и по утрам, когда дети собирались в гимназию и пили чай, было темно, и няня ненадолго зажигала огонь.	At home in Moscow everything was in its winter routine; the stoves were heated, and in the morning it was still dark when the children were having breakfast and getting ready for school, and the nurse would light the lamp for a short time.
Уже начались морозы.	The frosts had begun already.
Когда идет первый снег, в первый день езды на санях, приятно видеть белую землю, белые крыши, дышится мягко, славно, и в это время вспоминаются юные годы.	When the first snow has fallen, on the first day of sledge-driving it is pleasant to see the white earth, the white roofs, to draw soft, delicious breath, and the season brings back the days of one's youth.
У старых лип и берез, белых от инея, добродушное выражение, они ближе к сердцу, чем кипарисы и пальмы, и вблизи них уже не хочется думать о горах и море.	The old limes and birches, white with hoar-frost, have a good-natured expression; they are nearer to one's heart than cypresses and palms, and near them one doesn't want to be thinking of the sea and the mountains.
Гуров был москвич, вернулся он в Москву в хороший, морозный день, и когда надел шубу и теплые перчатки и прошелся по Петровке, и когда в субботу вечером услышал звон колоколов, то недавняя поездка и места, в которых он был, утеряли для него всё очарование.	Gurov was Moscow born; he arrived in Moscow on a fine frosty day, and when he put on his fur coat and warm gloves, and walked along Petrovka, and when on Saturday evening he heard the ringing of the bells, his recent trip and the places he had seen lost all charm for him.
Мало-помалу он окунулся в московскую жизнь, уже с жадностью прочитывал по три газеты в день и говорил, что не читает московских газет из принципа.	Little by little he became absorbed in Moscow life, greedily read three newspapers a day, and declared he did not read the Moscow papers on principle!
Его уже тянуло в рестораны, клубы, на званые обеды, юбилеи, и уже ему было лестно, что у него бывают известные адвокаты и артисты и что в докторском клубе он играет в карты с профессором.	He already felt a longing to go to restaurants, clubs, dinner-parties, anniversary celebrations, and he felt flattered at entertaining distinguished lawyers and artists, and at playing cards with a professor at the doctors' club.
Уже он мог съесть целую порцию селянки на сковородке…	He could already eat a whole plateful of salt fish and cabbage.
Пройдет какой-нибудь месяц, и Анна Сергеевна, казалось ему, покроется в памяти туманом и только изредка будет сниться с трогательной улыбкой, как снились другие.	In another month, he fancied, the image of Anna Sergeyevna would be shrouded in a mist in his memory, and only from time to time would visit him in his dreams with a touching smile as others did.
Но прошло больше месяца, наступила глубокая зима, а в памяти всё было ясно, точно расстался он с Анной Сергеевной только вчера.	But more than a month passed, real winter had come, and everything was still clear in his memory as though he had parted with Anna Sergeyevna only the day before.
И воспоминания разгорались всё сильнее.	And his memories glowed more and more vividly.
Доносились ли в вечерней тишине в его кабинет голоса детей, приготовлявших уроки, слышал ли он романс или орган в ресторане, или завывала в камине метель, как вдруг воскресало в памяти всё: и то, что было на молу, и раннее утро с туманом на горах, и пароход из Феодосии, и поцелуи.	When in the evening stillness he heard from his study the voices of his children, preparing their lessons, or when he listened to a song or the organ at the restaurant, or the storm howled in the chimney, suddenly everything would rise up in his memory: what had happened on the groyne, and the early morning with the mist on the mountains, and the steamer coming from Theodosia, and the kisses.
Он долго ходил по комнате и вспоминал, и улыбался, и потом воспоминания переходили в мечты, и прошедшее в воображении мешалось с тем, что будет.	He would pace a long time about his room, remembering it all and smiling; then his memories passed into dreams, and in his fancy the past was mingled with what was to come.
Анна Сергеевна не снилась ему, а шла за ним всюду, как тень, и следила за ним.	Anna Sergeyevna did not visit him in dreams, but followed him about everywhere like a shadow and haunted him.
Закрывши глаза, он видел ее, как живую, и она казалась красивее, моложе, нежнее, чем была; и сам он казался себе лучше, чем был тогда, в Ялте.	When he shut his eyes he saw her as though she were living before him, and she seemed to him lovelier, younger, tenderer than she was; and he imagined himself finer than he had been in Yalta.
Она по вечерам глядела на него из книжного шкапа, из камина, из угла, он слышал ее дыхание, ласковый шорох ее одежды.	In the evenings she peeped out at him from the bookcase, from the fireplace, from the corner — he heard her breathing, the caressing rustle of her dress.
На улице он провожал взглядом женщин, искал, нет ли похожей на нее…	In the street he watched the women, looking for some one like her.
И уже томило сильное желание поделиться с кем-нибудь своими воспоминаниями.	He was tormented by an intense desire to confide his memories to some one.
Но дома нельзя было говорить о своей любви, а вне дома — не с кем. Не с жильцами же и не в банке.	But in his home it was impossible to talk of his love, and he had no one outside; he could not talk to his tenants nor to any one at the bank.
И о чем говорить?	And what had he to talk of?
Разве он любил тогда?	Had he been in love, then?
Разве было что-нибудь красивое, поэтическое, или поучительное, или просто интересное в его отношениях к Анне Сергеевне?	Had there been anything beautiful, poetical, or edifying or simply interesting in his relations with Anna Sergeyevna?
И приходилось говорить неопределенно о любви, о женщинах, и никто не догадывался, в чем дело, и только жена шевелила своими темными бровями и говорила:	And there was nothing for him but to talk vaguely of love, of woman, and no one guessed what it meant; only his wife twitched her black eyebrows, and said:
— Тебе, Димитрий, совсем не идет роль фата.	"The part of a lady-killer does not suit you at all, Dimitri."
Однажды ночью, выходя из докторского клуба со своим партнером, чиновником, он не удержался и сказал:	One evening, coming out of the doctors' club with an official with whom he had been playing cards, he could not resist saying:
— Если б вы знали, с какой очаровательной женщиной я познакомился в Ялте!	"If only you knew what a fascinating woman I made the acquaintance of in Yalta!"
Чиновник сел в сани и поехал, но вдруг обернулся и окликнул:	The official got into his sledge and was driving away, but turned suddenly and shouted:
— Дмитрий Дмитрич!	"Dmitri Dmitritch!"
— Что?	"What?"
— А давеча вы были правы: осетрина-то с душком!	"You were right this evening: the sturgeon was a bit too strong!"
Эти слова, такие обычные, почему-то вдруг возмутили Гурова, показались ему унизительными, нечистыми.	These words, so ordinary, for some reason moved Gurov to indignation, and struck him as degrading and unclean.
Какие дикие нравы, какие лица!	What savage manners, what people!
Что за бестолковые ночи, какие неинтересные, незаметные дни!	What senseless nights, what uninteresting, uneventful days!
Неистовая игра в карты, обжорство, пьянство, постоянные разговоры всё об одном.	The rage for card-playing, the gluttony, the drunkenness, the continual talk always about the same thing.
Ненужные дела и разговоры всё об одном отхватывают на свою долю лучшую часть времени, лучшие силы, и в конце концов остается какая-то куцая, бескрылая жизнь, какая-то чепуха, и уйти и бежать нельзя, точно сидишь в сумасшедшем доме или в арестантских ротах!	Useless pursuits and conversations always about the same things absorb the better part of one's time, the better part of one's strength, and in the end there is left a life grovelling and curtailed, worthless and trivial, and there is no escaping or getting away from it — just as though one were in a madhouse or a prison.
Гуров не спал всю ночь и возмущался и затем весь день провел с головной болью.	Gurov did not sleep all night, and was filled with indignation. And he had a headache all next day.
И в следующие ночи он спал дурно, всё сидел в постели и думал или ходил из угла в угол.	And the next night he slept badly; he sat up in bed, thinking, or paced up and down his room.
Дети ему надоели, банк надоел, не хотелось никуда идти, ни о чем говорить.	He was sick of his children, sick of the bank; he had no desire to go anywhere or to talk of anything.
В декабре на праздниках он собрался в дорогу и сказал жене, что уезжает в Петербург хлопотать за одного молодого человека, — и уехал в С.	In the holidays in December he prepared for a journey, and told his wife he was going to Petersburg to do something in the interests of a young friend — and he set off for S — — .
Зачем?	What for?
Он и сам не знал хорошо.	He did not very well know himself.
Ему хотелось повидаться с Анной Сергеевной и поговорить, устроить свидание, если можно.	He wanted to see Anna Sergeyevna and to talk with her — to arrange a meeting, if possible.
Приехал он в С. утром и занял в гостинице лучший номер, где весь пол был обтянут серым солдатским сукном и была на столе чернильница, серая от пыли, со всадником на лошади, у которого была поднята рука со шляпой, а голова отбита.	He reached S — — in the morning, and took the best room at the hotel, in which the floor was covered with grey army cloth, and on the table was an inkstand, grey with dust and adorned with a figure on horseback, with its hat in its hand and its head broken off.
Швейцар дал ему нужные сведения: фон Дидериц живет на Старо-Гончарной улице, в собственном доме — это недалеко от гостиницы, живет хорошо, богато, имеет своих лошадей, его все знают в городе.	The hotel porter gave him the necessary information; Von Diderits lived in a house of his own in Old Gontcharny Street — it was not far from the hotel: he was rich and lived in good style, and had his own horses; every one in the town knew him.
Швейцар выговаривал так: Дрыдыриц.	The porter pronounced the name "Dridirits."
Гуров не спеша пошел на Старо-Гончарную, отыскал дом.	Gurov went without haste to Old Gontcharny Street and found the house.
Как раз против дома тянулся забор, серый, длинный, с гвоздями.	Just opposite the house stretched a long grey fence adorned with nails.
«От такого забора убежишь», — думал Гуров, поглядывая то на окна, то на забор.	"One would run away from a fence like that," thought Gurov, looking from the fence to the windows of the house and back again.
Он соображал: сегодня день неприсутственный, и муж, вероятно, дома.	He considered: to-day was a holiday, and the husband would probably be at home.
Да и всё равно, было бы бестактно войти в дом и смутить.	And in any case it would be tactless to go into the house and upset her.
Если же послать записку, то она, пожалуй, попадет в руки мужу, и тогда всё можно испортить.	If he were to send her a note it might fall into her husband's hands, and then it might ruin everything.
Лучше всего положиться на случай.	The best thing was to trust to chance.
И он всё ходил по улице и около забора поджидал этого случая.	And he kept walking up and down the street by the fence, waiting for the chance.
Он видел, как в ворота вошел нищий и на него напали собаки, потом, час спустя, слышал игру на рояли, и звуки доносились слабые, неясные.	He saw a beggar go in at the gate and dogs fly at him; then an hour later he heard a piano, and the sounds were faint and indistinct.
Должно быть, Анна Сергеевна играла.	Probably it was Anna Sergeyevna playing.
Парадная дверь вдруг отворилась, и из нее вышла какая-то старушка, а за нею бежал знакомый белый шпиц.	The front door suddenly opened, and an old woman came out, followed by the familiar white Pomeranian.
Гуров хотел позвать собаку, но у него вдруг забилось сердце, и он от волнения не мог вспомнить, как зовут шпица.	Gurov was on the point of calling to the dog, but his heart began beating violently, and in his excitement he could not remember the dog's name.
Он ходил и всё больше и больше ненавидел серый забор, и уже думал с раздражением, что Анна Сергеевна забыла о нем и, быть может, уже развлекается с другим, и это так естественно в положении молодой женщины, которая вынуждена с утра до вечера видеть этот проклятый забор.	He walked up and down, and loathed the grey fence more and more, and by now he thought irritably that Anna Sergeyevna had forgotten him, and was perhaps already amusing herself with some one else, and that that was very natural in a young woman who had nothing to look at from morning till night but that confounded fence.
Он вернулся к себе в номер и долго сидел на диване, не зная, что делать, потом обедал, потом долго спал.	He went back to his hotel room and sat for a long while on the sofa, not knowing what to do, then he had dinner and a long nap.
«Как всё это глупо и беспокойно, — думал он, проснувшись и глядя на темные окна; был уже вечер.	"How stupid and worrying it is!" he thought when he woke and looked at the dark windows: it was already evening.
— Вот и выспался зачем-то.	"Here I've had a good sleep for some reason.
Что же я теперь ночью буду делать?»	What shall I do in the night?"
Он сидел на постели, покрытой дешевым серым, точно больничным одеялом, и дразнил себя с досадой:	He sat on the bed, which was covered by a cheap grey blanket, such as one sees in hospitals, and he taunted himself in his vexation:
«Вот тебе и дама с собачкой… Вот тебе и приключение… Вот и сиди тут».	"So much for the lady with the dog . . . so much for the adventure . . . . You're in a nice fix. . . ."
Еще утром, на вокзале, ему бросилась в глаза афиша с очень крупными буквами: шла в первый раз «Гейша».	That morning at the station a poster in large letters had caught his eye. "The Geisha" was to be performed for the first time.
Он вспомнил об этом и поехал в театр.	He thought of this and went to the theatre.
«Очень возможно, что она бывает на первых представлениях», — думал он.	"It's quite possible she may go to the first performance," he thought.
Театр был полон.	The theatre was full.
И тут, как вообще во всех губернских театрах, был туман повыше люстры, шумно беспокоилась галерка; в первом ряду перед началом представления стояли местные франты, заложив руки назад; и тут, в губернаторской ложе, на первом месте сидела губернаторская дочь в боа, а сам губернатор скромно прятался за портьерой, и видны были только его руки; качался занавес, оркестр долго настраивался.	As in all provincial theatres, there was a fog above the chandelier, the gallery was noisy and restless; in the front row the local dandies were standing up before the beginning of the performance, with their hands behind them; in the Governor's box the Governor's daughter, wearing a boa, was sitting in the front seat, while the Governor himself lurked modestly behind the curtain with only his hands visible; the orchestra was a long time tuning up; the stage curtain swayed.
Всё время, пока публика входила и занимала места, Гуров жадно искал глазами.	All the time the audience were coming in and taking their seats Gurov looked at them eagerly.
Вошла и Анна Сергеевна.	Anna Sergeyevna, too, came in.
Она села в третьем ряду, и когда Гуров взглянул на нее, то сердце у него сжалось, и он понял ясно, что для него теперь на всем свете нет ближе, дороже и важнее человека; она, затерявшаяся в провинциальной толпе, эта маленькая женщина, ничем не замечательная, с вульгарною лорнеткой в руках, наполняла теперь всю его жизнь, была его горем, радостью, единственным счастьем, какого он теперь желал для себя; и под звуки плохого оркестра, дрянных обывательских скрипок он думал о том, как она хороша.	She sat down in the third row, and when Gurov looked at her his heart contracted, and he understood clearly that for him there was in the whole world no creature so near, so precious, and so important to him; she, this little woman, in no way remarkable, lost in a provincial crowd, with a vulgar lorgnette in her hand, filled his whole life now, was his sorrow and his joy, the one happiness that he now desired for himself, and to the sounds of the inferior orchestra, of the wretched provincial violins, he thought how lovely she was.
Думал и мечтал.	He thought and dreamed.
Вместе с Анной Сергеевной вошел и сел рядом молодой человек с небольшими бакенами, очень высокий, сутулый; он при каждом шаге покачивал головой и, казалось, постоянно кланялся.	A young man with small side-whiskers, tall and stooping, came in with Anna Sergeyevna and sat down beside her; he bent his head at every step and seemed to be continually bowing.
Вероятно, это был муж, которого она тогда в Ялте, в порыве горького чувства, обозвала лакеем.	Most likely this was the husband whom at Yalta, in a rush of bitter feeling, she had called a flunkey.
И в самом деле, в его длинной фигуре, в бакенах, в небольшой лысине было что-то лакейски-скромное, улыбался он сладко, и в петлице у него блестел какой-то ученый значок, точно лакейский номер.	And there really was in his long figure, his side-whiskers, and the small bald patch on his head, something of the flunkey's obsequiousness; his smile was sugary, and in his buttonhole there was some badge of distinction like the number on a waiter.
В первом антракте муж ушел курить, она осталась в кресле.	During the first interval the husband went away to smoke; she remained alone in her stall.
Гуров, сидевший тоже в партере, подошел к ней и сказал дрожащим голосом, улыбаясь насильно:	Gurov, who was sitting in the stalls, too, went up to her and said in a trembling voice, with a forced smile:
— Здравствуйте.	"Good-evening."
Она взглянула на него и побледнела, потом еще раз взглянула с ужасом, не веря глазам, и крепко сжала в руках вместе веер и лорнетку, очевидно, борясь с собой, чтобы не упасть в обморок.	She glanced at him and turned pale, then glanced again with horror, unable to believe her eyes, and tightly gripped the fan and the lorgnette in her hands, evidently struggling with herself not to faint.
Оба молчали.	Both were silent.
Она сидела, он стоял, испуганный ее смущением, не решаясь сесть рядом.	She was sitting, he was standing, frightened by her confusion and not venturing to sit down beside her.
Запели настраиваемые скрипки и флейта, стало вдруг страшно, казалось, что из всех лож смотрят.	The violins and the flute began tuning up. He felt suddenly frightened; it seemed as though all the people in the boxes were looking at them.
Но вот она встала и быстро пошла к выходу; он — за ней, и оба шли бестолково, по коридорам, по лестницам, то поднимаясь, то опускаясь, и мелькали у них перед глазами какие-то люди в судейских, учительских и удельных мундирах, и всё со значками; мелькали дамы, шубы на вешалках, дул сквозной ветер, обдавая запахом табачных окурков.	She got up and went quickly to the door; he followed her, and both walked senselessly along passages, and up and down stairs, and figures in legal, scholastic, and civil service uniforms, all wearing badges, flitted before their eyes. They caught glimpses of ladies, of fur coats hanging on pegs; the draughts blew on them, bringing a smell of stale tobacco.
И Гуров, у которого сильно билось сердце, думал:	And Gurov, whose heart was beating violently, thought:
«О господи!	"Oh, heavens!
И к чему эти люди, этот оркестр…»	Why are these people here and this orchestra! . . ."
И в эту минуту он вдруг вспомнил, как тогда вечером на станции, проводив Анну Сергеевну, говорил себе, что всё кончилось и они уже никогда не увидятся.	And at that instant he recalled how when he had seen Anna Sergeyevna off at the station he had thought that everything was over and they would never meet again.
Но как еще далеко было до конца!	But how far they were still from the end!
На узкой, мрачной лестнице, где было написано	On the narrow, gloomy staircase over which was written
«Ход в амфитеатр», она остановилась.	"To the Amphitheatre," she stopped.
— Как вы меня испугали! — сказала она, тяжело дыша, всё еще бледная, ошеломленная.	"How you have frightened me!" she said, breathing hard, still pale and overwhelmed.
— О, как вы меня испугали!	"Oh, how you have frightened me!
Я едва жива.	I am half dead.
Зачем вы приехали?	Why have you come?
Зачем?	Why?"
— Но поймите, Анна, поймите… — проговорил он вполголоса, торопясь.	"But do understand, Anna, do understand . . ." he said hastily in a low voice.
— Умоляю вас, поймите…	"I entreat you to understand. . . ."
Она глядела на него со страхом, с мольбой, с любовью, глядела пристально, чтобы покрепче задержать в памяти его черты.	She looked at him with dread, with entreaty, with love; she looked at him intently, to keep his features more distinctly in her memory.
— Я так страдаю! — продолжала она, не слушая его.	"I am so unhappy," she went on, not heeding him.
— Я всё время думала только о вас, я жила мыслями о вас.	"I have thought of nothing but you all the time; I live only in the thought of you.
И мне хотелось забыть, забыть, но зачем, зачем вы приехали?	And I wanted to forget, to forget you; but why, oh, why, have you come?"
Повыше, на площадке, два гимназиста курили и смотрели вниз, но Гурову было всё равно, он привлек к себе Анну Сергеевну и стал целовать ее лицо, щеки, руки.	On the landing above them two schoolboys were smoking and looking down, but that was nothing to Gurov; he drew Anna Sergeyevna to him, and began kissing her face, her cheeks, and her hands.
— Что вы делаете, что вы делаете! — говорила она в ужасе, отстраняя его от себя.	"What are you doing, what are you doing!" she cried in horror, pushing him away.
— Мы с вами обезумели.	"We are mad.
Уезжайте сегодня же, уезжайте сейчас… Заклинаю вас всем святым, умоляю… Сюда идут!	Go away to-day; go away at once. . . . I beseech you by all that is sacred, I implore you. . . . There are people coming this way!"
По лестнице снизу вверх кто-то шел.	Some one was coming up the stairs.
— Вы должны уехать… — продолжала Анна Сергеевна шёпотом.	"You must go away," Anna Sergeyevna went on in a whisper.
— Слышите, Дмитрий Дмитрич?	"Do you hear, Dmitri Dmitritch?
Я приеду к вам в Москву.	I will come and see you in Moscow.
Я никогда не была счастлива, я теперь несчастна и никогда, никогда не буду счастлива, никогда!	I have never been happy; I am miserable now, and I never, never shall be happy, never!
Не заставляйте же меня страдать еще больше!	Don't make me suffer still more!
Клянусь, я приеду в Москву.	I swear I'll come to Moscow.
А теперь расстанемся!	But now let us part.
Мой милый, добрый, дорогой мой, расстанемся!	My precious, good, dear one, we must part!"
Она пожала ему руку и стала быстро спускаться вниз, всё оглядываясь на него, и по глазам ее было видно, что она в самом деле не была счастлива.	She pressed his hand and began rapidly going downstairs, looking round at him, and from her eyes he could see that she really was unhappy.
Гуров по стоял немного, прислушался, потом, когда всё утихло, отыскал свою вешалку и ушел из театра.	Gurov stood for a little while, listened, then, when all sound had died away, he found his coat and left the theatre.
IV	IV
И Анна Сергеевна стала приезжать к нему в Москву.	And Anna Sergeyevna began coming to see him in Moscow.
Раз в два-три месяца она уезжала из С. и говорила мужу, что едет посоветоваться с профессором насчет своей женской болезни, — и муж верил и не верил.	Once in two or three months she left S — — , telling her husband that she was going to consult a doctor about an internal complaint — and her husband believed her, and did not believe her.
Приехав в Москву, она останавливалась в «Славянском базаре» и тотчас же посылала к Гурову человека в красной шапке.	In Moscow she stayed at the Slaviansky Bazaar hotel, and at once sent a man in a red cap to Gurov.
Гуров ходил к ней, и никто в Москве не знал об этом.	Gurov went to see her, and no one in Moscow knew of it.
Однажды он шел к ней таким образом в зимнее утро (посыльный был у него накануне вечером и не застал).	Once he was going to see her in this way on a winter morning (the messenger had come the evening before when he was out).
С ним шла его дочь, которую хотелось ему проводить в гимназию, это было по дороге.	With him walked his daughter, whom he wanted to take to school: it was on the way.
Валил крупный мокрый снег.	Snow was falling in big wet flakes.
— Теперь три градуса тепла, а между тем идет снег, — говорил Гуров дочери.	"It's three degrees above freezing-point, and yet it is snowing," said Gurov to his daughter.
— Но ведь это тепло только на поверхности земли, в верхних же слоях атмосферы совсем другая температура.	"The thaw is only on the surface of the earth; there is quite a different temperature at a greater height in the atmosphere."
— Папа, а почему зимой не бывает грома?	"And why are there no thunderstorms in the winter, father?"
Он объяснил и это.	He explained that, too.
Он говорил и думал о том, что вот он идет на свидание и ни одна живая душа не знает об этом и, вероятно, никогда не будет знать.	He talked, thinking all the while that he was going to see her, and no living soul knew of it, and probably never would know.
У него были две жизни: одна явная, которую видели и знали все, кому это нужно было, полная условной правды и условного обмана, похожая совершенно на жизнь его знакомых и друзей, и другая — протекавшая тайно.	He had two lives: one, open, seen and known by all who cared to know, full of relative truth and of relative falsehood, exactly like the lives of his friends and acquaintances; and another life running its course in secret.
И по какому-то странному стечению обстоятельств, быть может, случайному, всё, что было для него важно, интересно, необходимо, в чем он был искренен и не обманывал себя, что составляло зерно его жизни, происходило тайно от других, всё же, что было его ложью, его оболочкой, в которую он прятался, чтобы скрыть правду, как, например, его служба в банке, споры в клубе, его «низшая раса», хождение с женой на юбилеи, — всё это было явно.	And through some strange, perhaps accidental, conjunction of circumstances, everything that was essential, of interest and of value to him, everything in which he was sincere and did not deceive himself, everything that made the kernel of his life, was hidden from other people; and all that was false in him, the sheath in which he hid himself to conceal the truth — such, for instance, as his work in the bank, his discussions at the club, his "lower race," his presence with his wife at anniversary festivities — all that was open.
И по себе он судил о других, не верил тому, что видел, и всегда предполагал, что у каждого человека под покровом тайны, как под покровом ночи, проходит его настоящая, самая интересная жизнь.	And he judged of others by himself, not believing in what he saw, and always believing that every man had his real, most interesting life under the cover of secrecy and under the cover of night.
Каждое личное существование держится на тайне, и, быть может, отчасти поэтому культурный человек так нервно хлопочет о том, чтобы уважалась личная тайна.	All personal life rested on secrecy, and possibly it was partly on that account that civilised man was so nervously anxious that personal privacy should be respected.
Проводив дочь в гимназию, Гуров отправился в «Славянский базар».	After leaving his daughter at school, Gurov went on to the Slaviansky Bazaar.
Он снял шубу внизу, поднялся наверх и тихо постучал в дверь.	He took off his fur coat below, went upstairs, and softly knocked at the door.
Анна Сергеевна, одетая в его любимое серое платье, утомленная дорогой и ожиданием, поджидала его со вчерашнего вечера; она была бледна, глядела на него и не улыбалась, и едва он вошел, как она уже припала к его груди.	Anna Sergeyevna, wearing his favourite grey dress, exhausted by the journey and the suspense, had been expecting him since the evening before. She was pale; she looked at him, and did not smile, and he had hardly come in when she fell on his breast.
Точно они не виделись года два, поцелуй их был долгий, длительный.	Their kiss was slow and prolonged, as though they had not met for two years.
— Ну, как живешь там? — спросил он.	"Well, how are you getting on there?" he asked.
— Что нового?	"What news?"
— Погоди, сейчас скажу… Не могу.	"Wait; I'll tell you directly. . . . I can't talk."
Она не могла говорить, так как плакала.	She could not speak; she was crying.
Отвернулась от него и прижала платок к глазам.	She turned away from him, and pressed her handkerchief to her eyes.
«Ну, пускай поплачет, а я пока посижу», — подумал он и сел в кресло.	"Let her have her cry out. I'll sit down and wait," he thought, and he sat down in an arm-chair.
Потом он позвонил и сказал, чтобы ему принесли чаю; и потом, когда пил чай, она всё стояла, отвернувшись к окну… Она плакала от волнения, от скорбного сознания, что их жизнь так печально сложилась; они видятся только тайно, скрываются от людей, как воры!	Then he rang and asked for tea to be brought him, and while he drank his tea she remained standing at the window with her back to him. She was crying from emotion, from the miserable consciousness that their life was so hard for them; they could only meet in secret, hiding themselves from people, like thieves!
Разве жизнь их не разбита?	Was not their life shattered?
— Ну, перестань! — сказал он.	"Come, do stop!" he said.
Для него было очевидно, что эта их любовь кончится еще не скоро, неизвестно когда.	It was evident to him that this love of theirs would not soon be over, that he could not see the end of it.
Анна Сергеевна привязывалась к нему всё сильнее, обожала его, и было бы немыслимо сказать ей, что всё это должно же иметь когда-нибудь конец; да она бы и не поверила этому.	Anna Sergeyevna grew more and more attached to him. She adored him, and it was unthinkable to say to her that it was bound to have an end some day; besides, she would not have believed it!
Он подошел к ней и взял ее за плечи, чтобы приласкать, пошутить, и в это время увидел себя в зеркале.	He went up to her and took her by the shoulders to say something affectionate and cheering, and at that moment he saw himself in the looking-glass.
Голова его уже начинала седеть.	His hair was already beginning to turn grey.
И ему показалось странным, что он так постарел за последние годы, так подурнел.	And it seemed strange to him that he had grown so much older, so much plainer during the last few years.
Плечи, на которых лежали его руки, были теплы и вздрагивали.	The shoulders on which his hands rested were warm and quivering.
Он почувствовал сострадание к этой жизни, еще такой теплой и красивой, но, вероятно, уже близкой к тому, чтобы начать блекнуть и вянуть, как его жизнь.	He felt compassion for this life, still so warm and lovely, but probably already not far from beginning to fade and wither like his own.
За что она его любит так?	Why did she love him so much?
Он всегда казался женщинам не тем, кем был, и любили они в нем не его самого, а человека, которого создавало их воображение и которого они в своей жизни жадно искали; и потом, когда замечали свою ошибку, то все-таки любили.	He always seemed to women different from what he was, and they loved in him not himself, but the man created by their imagination, whom they had been eagerly seeking all their lives; and afterwards, when they noticed their mistake, they loved him all the same.
И ни одна из них не была с ним счастлива.	And not one of them had been happy with him.
Время шло, он знакомился, сходился, расставался, но ни разу не любил; было всё что угодно, но только не любовь.	Time passed, he had made their acquaintance, got on with them, parted, but he had never once loved; it was anything you like, but not love.
И только теперь, когда у него голова стала седой, он полюбил, как следует, по-настоящему — первый раз в жизни.	And only now when his head was grey he had fallen properly, really in love — for the first time in his life.
Анна Сергеевна и он любили друг друга, как очень близкие, родные люди, как муж и жена, как нежные друзья; им казалось, что сама судьба предназначила их друг для друга, и было непонятно, для чего он женат, а она замужем; и точно это были две перелетные птицы, самец и самка, которых поймали и заставили жить в отдельных клетках.	Anna Sergeyevna and he loved each other like people very close and akin, like husband and wife, like tender friends; it seemed to them that fate itself had meant them for one another, and they could not understand why he had a wife and she a husband; and it was as though they were a pair of birds of passage, caught and forced to live in different cages.
Они простили друг другу то, чего стыдились в своем прошлом, прощали всё в настоящем и чувствовали, что эта их любовь изменила их обоих.	They forgave each other for what they were ashamed of in their past, they forgave everything in the present, and felt that this love of theirs had changed them both.
Прежде, в грустные минуты, он успокаивал себя всякими рассуждениями, какие только приходили ему в голову, теперь же ему было не до рассуждений, он чувствовал глубокое сострадание, хотелось быть искренним, нежным…	In moments of depression in the past he had comforted himself with any arguments that came into his mind, but now he no longer cared for arguments; he felt profound compassion, he wanted to be sincere and tender. . . .
— Перестань, моя хорошая, — говорил он.	"Don't cry, my darling," he said.
— Поплакала — и будет… Теперь давай поговорим, что-нибудь придумаем.	"You've had your cry; that's enough. . . . Let us talk now, let us think of some plan."
Потом они долго советовались, говорили о том, как избавить себя от необходимости прятаться, обманывать, жить в разных городах, не видеться подолгу.	Then they spent a long while taking counsel together, talked of how to avoid the necessity for secrecy, for deception, for living in different towns and not seeing each other for long at a time.
Как освободиться от этих невыносимых пут?	How could they be free from this intolerable bondage?
— Как?	"How?
Как? — спрашивал он, хватая себя за голову.	How?" he asked, clutching his head.
— Как?	"How?"
И казалось, что еще немного — и решение будет найдено, и тогда начнется новая, прекрасная жизнь; и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается.	And it seemed as though in a little while the solution would be found, and then a new and splendid life would begin; and it was clear to both of them that they had still a long, long road before them, and that the most complicated and difficult part of it was only just beginning.