Глава 1	One
У-у-у-у-у-гу-гуг-гуу!	Ooow-ow-ooow-owow!
О, гляньте на меня, я погибаю.	Oh, look at me, I’m dying.
Вьюга в подворотне ревёт мне отходную, и я вою с ней.	There’s a snowstorm moaning a requiem for me in this doorway and I’m howling with it.
Пропал я, пропал.	I’m finished.
Негодяй в грязном колпаке – повар столовой нормального питания служащих центрального совета народного хозяйства – плеснул кипятком и обварил мне левый бок.	Some bastard in a dirty white cap — the cook in the office canteen at the National Economic Council — spilled some boiling water and scalded my left side.
Какая гадина, а ещё пролетарий.	Filthy swine — and a proletarian, too.
Господи, боже мой – как больно!	Christ, it hurts!
До костей проело кипяточком.	That boiling water scalded me right through to the bone.
Я теперь вою, вою, да разве воем поможешь.	I can howl and howl, but what’s the use?
Чем я ему помешал?	What harm was I doing him, anyway?
Неужели я обожру совет народного хозяйства, если в помойке пороюсь?	I’m not robbing the National Economic Council’s food supply if I go foraging in their dustbins, am I?
Жадная тварь!	Greedy pig!
Вы гляньте когда-нибудь на его рожу: ведь он поперёк себя шире.	Just take a look at his ugly mug — it’s almost fatter than he is.
Вор с медной мордой.	Hard-faced crook.
Ах, люди, люди.	Oh people, people.
В полдень угостил меня колпак кипятком, а сейчас стемнело, часа четыре приблизительно пополудни, судя по тому, как луком пахнет из пожарной пречистенской команды.	It was midday when that fool doused me with boiling water, now it’s getting dark, must be about four o’clock in the afternoon judging by the smell of onion coming from the Prechistenka fire station.
Пожарные ужинают кашей, как вам известно.	Firemen have soup for supper, you know.
Но это – последнее дело, вроде грибов.	Not that I care for it myself. I can manage without soup — don’t like mushrooms either.
Знакомые псы с Пречистенки, впрочем, рассказывали, будто бы на Неглинном в ресторане «бар» жрут дежурное блюдо – грибы, соус пикан по 3р.75 к. порция.	The dogs I know in Prechistenka Street, by the way, tell me there’s a restaurant in Neglinny Street where they get the chef’s special every day — mushroom stew with relish at 3 roubles and 75 kopecks the portion.
Это дело на любителя всё равно, что калошу лизать… У-у-у-у-у…	All right for connoisseurs, I suppose. I think eating mushrooms is about as tasty as licking a pair of galoshes… Oow-owowow…
Бок болит нестерпимо, и даль моей карьеры видна мне совершенно отчётливо: завтра появятся язвы и, спрашивается, чем я их буду лечить?	My side hurts like hell and I can see just what’s going to become of me. Tomorrow it will break out in ulcers and then how can I make them heal?
Летом можно смотаться в Сокольники, там есть особенная, очень хорошая трава, а кроме того, нажрёшься бесплатно колбасных головок, бумаги жирной набросают граждане, налижешься.	In summer you can go and roll in Sokolniki Park where there’s a special grass that does you good. Besides, you can get a free meal of sausageends and there’s plenty of greasy bits of food-wrappings to lick.
И если бы не грымза какая-то, что поёт на лугу при луне – «Милая Аида» – так, что сердце падает, было бы отлично.	And if it wasn’t for some old groaner singing ‘O celeste Aida’ out in the moonlight till it makes you sick, the place would be perfect.
А теперь куда пойдёшь?	But where can I go now?
Не били вас сапогом?	Haven’t I been kicked around enough?
Били.	Sure I have.
Кирпичом по рёбрам получали?	Haven’t I had enough bricks thrown at me?
Кушано достаточно. Всё испытал, с судьбой своей мирюсь и, если плачу сейчас, то только от физической боли и холода, потому что дух мой ещё не угас… Живуч собачий дух.	Plenty… Still, after what I’ve been through, I can take a lot. I’m only whining now because of the pain and cold — though I’m not licked yet… it takes a lot to keep a good dog down.
Но вот тело моё изломанное, битое, надругались над ним люди достаточно.	But my poor old body’s been knocked about by people once too often.
Ведь главное что – как врезал он кипяточком, под шерсть проело, и защиты, стало быть, для левого бока нет никакой.	The trouble is that when that cook doused me with boiling water it scalded through right under my fur and now there’s nothing to keep the cold out on my left side.
Я очень легко могу получить воспаление лёгких, а, получив его, я, граждане, подохну с голоду.	I could easily get pneumonia — and if I get that, citizens, I’ll die of hunger.
С воспалением лёгких полагается лежать на парадном ходе под лестницей, а кто же вместо меня, лежащего холостого пса, будет бегать по сорным ящикам в поисках питания?	When you get pneumonia the only thing to do is to lie up under someone’s front doorstep, and then who’s going to run round the dustbins looking for food for a sick bachelor dog?
Прохватит лёгкое, поползу я на животе, ослабею, и любой спец пришибёт меня палкой насмерть.	I shall get a chill on my lungs, crawl on my belly till I’m so weak that it’ll only need one poke of someone’s stick to finish me off.
И дворники с бляхами ухватят меня за ноги и выкинут на телегу…	And the dustmen will pick me up by the legs and sling me on to their cart…
Дворники из всех пролетариев – самая гнусная мразь.	Dustmen are the lowest form of proletarian life.
Человечьи очистки – самая низшая категория.	Humans’ rubbish is the filthiest stuff there is.
Повар попадается разный. Например – покойный Влас с Пречистенки.	Cooks vary — for instance, there was Vlas from Prechistenka, who’s dead now.
Скольким он жизнь спас. Потому что самое главное во время болезни перехватить кус.	He saved I don’t know how many dogs’ lives, because when you’re sick you’ve simply got to be able to eat and keep your strength up.
И вот, бывало, говорят старые псы, махнёт Влас кость, а на ней с осьмушку мяса.	And when Vlas used to throw you a bone there was always a good eighth of an inch of meat on it.
Царство ему небесное за то, что был настоящая личность, барский повар графов Толстых, а не из Совета Нормального питания.	He was a great character. God rest his soul, a gentleman’s cook who worked for Count Tolstoy’s family and not for your stinking Food Rationing Board.
Что они там вытворяют в Нормальном питании – уму собачьему непостижимо.	As for the muck they dish out there as rations, well it makes even a dog wonder.
Ведь они же, мерзавцы, из вонючей солонины щи варят, а те, бедняги, ничего и не знают.	They make soup out of salt beef that’s gone rotten, the cheats. The poor fools who eat there can’t tell the difference.
Бегут, жрут, лакают.	It’s just grab, gobble and gulp.
Иная машинисточка получает по IX разряду четыре с половиной червонца, ну, правда, любовник ей фильдеперсовые чулочки подарит. Да ведь сколько за этот фильдеперс ей издевательств надо вынести.	A typist on salary scale 9 gets 60 roubles a month. Of course her lover keeps her in silk stockings, but think what she has to put up with in exchange for silk.
Ведь он её не каким-нибудь обыкновенным способом, а подвергает французской любви.	He won’t just want to make the usual sort of love to her, he’ll make her do it the French way.
С… эти французы, между нами говоря. Хоть и лопают богато, и всё с красным вином.	They’re a lot of bastards, those Frenchmen, if you ask me — though they know how to stuff their guts all right, and red wine with everything.
Да… Прибежит машинисточка, ведь за 4,5 червонца в бар не пойдёшь. Ей и на кинематограф не хватает, а кинематограф у женщины единственное утешение в жизни.	Well, along comes this little typist and wants a meal. She can’t afford to go into the restaurant on 60 roubles a month and go to the cinema as well. And the cinema is a woman’s one consolation in life.
Дрожит, морщится, а лопает… Подумать только: 40 копеек из двух блюд, а они оба эти блюда и пятиалтынного не стоят, потому что остальные 25 копеек завхоз уворовал.	It’s agony for her to have to choose a meal… just think:40 kopecks for two courses, and neither of them is worth more than 15 because the manager has pocketed the other 25 kopecks-worth.
А ей разве такой стол нужен?	Anyhow, is it the right sort of food for her?
У неё и верхушка правого лёгкого не в порядке и женская болезнь на французской почве, на службе с неё вычли, тухлятиной в столовой накормили, вот она, вот она… Бежит в подворотню в любовниковых чулках.	She’s got a patch on the top of her right lung, she’s having her period, she’s had her pay docked at work and they feed her with any old muck at the canteen, poor girl… There she goes now, running into the doorway in her lover’s stockings.
Ноги холодные, в живот дует, потому что шерсть на ней вроде моей, а штаны она носит холодные, одна кружевная видимость. Рвань для любовника.	Cold legs, and the wind blows up her belly because even though she has some hair on it like mine she wears such cold, thin, lacy little pants — just to please her lover.
Надень-ка она фланелевые, попробуй, он и заорёт: до чего ты неизящна!	If she tried to wear flannel ones he’d soon bawl her out for looking a frump.
Надоела мне моя Матрёна, намучился я с фланелевыми штанами, теперь пришло моё времечко.	‘My girl bores me’, he’ll say, ‘I’m fed up with those flannel knickers of hers, to hell with her.
Я теперь председатель, и сколько ни накраду – всё на женское тело, на раковые шейки, на абрау-дюрсо.	I’ve made good now and all I make in graft goes on women, lobsters and champagne.
Потому что наголодался я в молодости достаточно, будет с меня, а загробной жизни не существует.	I went hungry often enough as a kid. So what — you can’t take it with you.’
Жаль мне её, жаль!	I feel sorry for her, poor thing.
Но самого себя мне ещё больше жаль.	But I feel a lot sorrier for myself.
Не из эгоизма говорю, о нет, а потому что мы действительно не в равных условиях.	I’m not saying it out of selfishness, not a bit, but because you can’t compare us.
Ей-то хоть дома тепло, ну а мне, а мне… Куда пойду?	She at least has a warm home to go to, but what about me?… Where can I go?
У-у-у-у-у!..	Oowow-owow!
– Куть, куть, куть!	‘Here, doggy, here, boy!
Шарик, а шарик… Чего ты скулишь, бедняжка?	Here, Sharik… What are you whining for, poor little fellow?
Кто тебя обидел? Ух…	Did somebody hurt you, then?’
Ведьма сухая метель загремела воротами и помелом съездила по уху барышню.	The terrible snowstorm howled around the doorway, buffeting the girl’s ears.
Юбчонку взбила до колен, обнажила кремовые чулочки и узкую полосочку плохо стиранного кружевного бельишка, задушила слова и замела пса.	It blew her skirt up to her knees, showing her fawn stockings and a little strip of badly washed lace underwear, drowned her words and covered the dog in snow.
Боже мой… Какая погода… Ух… И живот болит.	‘My God… what weather… ugh… And my stomach aches.
Это солонина!	It’s that awful salt beef.
И когда же это всё кончится?	When is all this going to end?’
Наклонив голову, бросилась барышня в атаку, прорвалась в ворота, и на улице начало её вертеть, вертеть, раскидывать, потом завинтило снежным винтом, и она пропала.	Lowering her head the girl launched into the attack and rushed out of the doorway. On the street the violent storm spun her like a top, then a whirlwind of snow spiralled around her and she vanished.
А пёс остался в подворотне и, страдая от изуродованного бока, прижался к холодной стене, задохся и твёрдо решил, что больше отсюда никуда не пойдёт, тут и сдохнет в подворотне.	But the dog stayed in the doorway. His scalded flank was so painful that he pressed himself against the cold wall, gasping for breath, and decided not to move from the spot. He would die in the doorway.
Отчаяние повалило его.	Despair overcame him.
На душе у него было до того больно и горько, до того одиноко и страшно, что мелкие собачьи слёзы, как пупырыши, вылезали из глаз и тут же засыхали.	He was so bitter and sick at heart, so lonely and terrified that little dog’s tears, like pimples, trickled down from his eyes, and at once dried up.
Испорченный бок торчал свалявшимися промёрзшими комьями, а между ними глядели красные зловещие пятна обвара.	His injured side was covered with frozen, dried blood-clots and between them peeped the angry red patches of the scald.
До чего бессмысленны, тупы, жестоки повара. –	All the fault of that vicious, thickheaded, stupid cook.
«Шарик» она назвала его… Какой он к чёрту «Шарик»?	‘Sharik’ she had called him… What a name to choose!
Шарик – это значит круглый, упитанный, глупый, овсянку жрёт, сын знатных родителей, а он лохматый, долговязый и рваный, шляйка поджарая, бездомный пёс. Впрочем, спасибо на добром слове.	Sharik is the sort of name for a round, fat, stupid dog that’s fed on porridge, a dog with a pedigree, and he was a tattered, scraggy, filthy stray mongrel with a scalded side.
Дверь через улицу в ярко освещённом магазине хлопнула и из неё показался гражданин.	Across the street the door of a brightly lit store slammed and a citizen came through it.
Именно гражданин, а не товарищ, и даже – вернее всего, – господин.	Not a comrade, but a citizen, or even more likely — a gentleman.
Ближе – яснее – господин.	As he came closer it was obvious that he was a gentleman.
А вы думаете, я сужу по пальто?	I suppose you thought I recognised him by his overcoat?
Вздор.	Nonsense.
Пальто теперь очень многие и из пролетариев носят.	Lots of proletarians even wear overcoats nowadays.
Правда, воротники не такие, об этом и говорить нечего, но всё же издали можно спутать.	I admit they don’t usually have collars like this one, of course, but even so you can sometimes be mistaken at a distance.
А вот по глазам – тут уж и вблизи и издали не спутаешь.	No, it’s the eyes: you can’t go wrong with those, near or far.
О, глаза значительная вещь.	Eyes mean a lot.
Вроде барометра.	Like a barometer.
Всё видно у кого великая сушь в душе, кто ни за что, ни про что может ткнуть носком сапога в рёбра, а кто сам всякого боится.	They tell you everything — they tell you who has a heart of stone, who would poke the toe of his boot in your ribs as soon as look at you — and who’s afraid of you.
Вот последнего холуя именно и приятно бывает тяпнуть за лодыжку.	The cowards — they’re the ones whose ankles I like to snap at.
Боишься – получай.	If they’re scared, I go for them.
Раз боишься – значит стоишь… Р-р-р… Гау-гау…	Serve them right… grrr… bow-wow…
Господин уверенно пересёк в столбе метели улицу и двинулся в подворотню.	The gentleman boldly crossed the street in a pillar of whirling snow and headed for the doorway.
Да, да, у этого всё видно.	Yes, you can tell his sort all right.
Этот тухлой солонины лопать не станет, а если где-нибудь ему её и подадут, поднимет такой скандал, в газеты напишет: меня, Филиппа Филипповича, обкормили.	He wouldn’t eat rotten salt beef, and if anyone did happen to give him any he’d make a fuss and write to the newspapers — someone has been trying to poison me — me, Philip Philipovich.
Вот он всё ближе и ближе.	He came nearer and nearer.
Этот ест обильно и не ворует, этот не станет пинать ногой, но и сам никого не боится, а не боится потому, что вечно сыт.	He’s the kind who always eats well and never steals, he wouldn’t kick you, but he’s not afraid of anyone either. And he’s never afraid because he always has enough to eat.
Он умственного труда господин, с французской остроконечной бородкой и усами седыми, пушистыми и лихими, как у французских рыцарей, но запах по метели от него летит скверный, больницей.	This man’s a brain worker, with a carefully trimmed, sharp-pointed beard and grey moustaches, bold and bushy ones like the knights of old. But the smell of him, that came floating on the wind, was a bad, hospital smell.
И сигарой.	And cigars.
Какого же лешего, спрашивается, носило его в кооператив Центрохоза?	I wonder why the hell he wants to go into that Co-op?
Вот он рядом… Чего ждёт?	Here he is beside me… What does he want?
У-у-у-у… Что он мог покупать в дрянном магазинишке, разве ему мало охотного ряда?	Oowow, owow… What would he want to buy in that filthy store, surely he can afford to go to the Okhotny Ryad?
Что такое?	What’s that he’s holding?
Колбасу.	Sausage.
Господин, если бы вы видели, из чего эту колбасу делают, вы бы близко не подошли к магазину.	Look sir, if you knew what they put into that sausage you’d never go near that store.
Отдайте её мне.	Better give it to me.
Пёс собрал остаток сил и в безумии пополз из подворотни на тротуар.	The dog gathered the last of his strength and crawled fainting out of the doorway on to the pavement.
Вьюга захлопала из ружья над головой, взметнула громадные буквы полотняного плаката	The blizzard boomed like gunfire over his head, flapping a great canvas billboard marked in huge letters,
«Возможно ли омоложение?».	‘Is Rejuvenation Possible?’
Натурально, возможно.	Of course it’s possible.
Запах омолодил меня, поднял с брюха, жгучими волнами стеснил двое суток пустующий желудок, запах, победивший больницу, райский запах рубленой кобылы с чесноком и перцем.	The mere smell has rejuvenated me, got me up off my belly, sent scorching waves through my stomach that’s been empty for two days. The smell that overpowered the hospital smell was the heavenly aroma of minced horsemeat with garlic and pepper.
Чувствую, знаю – в правом кармане шубы у него колбаса.	I feel it, I know -there’s a sausage in his right-hand coat pocket.
Он надо мной.	He’s standing over me.
О, мой властитель!	Oh, master!
Глянь на меня.	Look at me.
Я умираю.	I’m dying.
Рабская наша душа, подлая доля!	I’m so wretched, I’ll be your slave for ever!
Пёс пополз, как змея, на брюхе, обливаясь слезами.	The dog crawled tearfully forward on his stomach.
Обратите внимание на поварскую работу.	Look what that cook did to me.
Но ведь вы ни за что не дадите.	You’ll never give me anything, though.
Ох, знаю я очень хорошо богатых людей!	I know these rich people.
А в сущности – зачем она вам?	What good is it to you?
Для чего вам гнилая лошадь?	What do you want with a bit of rotten old horsemeat?
Нигде, кроме такой отравы не получите, как в Моссельпроме.	The Moscow State Food Store only sells muck like that.
А вы сегодня завтракали, вы, величина мирового значения, благодаря мужским половым железам.	But you’ve a good lunch under your belt, haven’t you, you’re a world-famous figure thanks to male sex glands.
У-у-у-у… Что же это делается на белом свете?	Oowow-owow… What can I do?
Видно, помирать-то ещё рано, а отчаяние – и подлинно грех.	I’m too young to die yet and despair’s a sin.
Руки ему лизать, больше ничего не остаётся.	There’s nothing for it, I shall have to lick his hand.
Загадочный господин наклонился к псу, сверкнул золотыми ободками глаз и вытащил из правого кармана белый продолговатый свёрток.	The mysterious gentleman bent down towards the dog, his gold spectacle-rims flashing, and pulled a long white package out of his right-hand coat pocket.
Не снимая коричневых перчаток, размотал бумагу, которой тотчас же овладела метель, и отломил кусок колбасы, называемой «особая краковская».	Without taking off his tan gloves he broke off a piece of the sausage, which was labelled ‘Special Cracower’.
И псу этот кусок.	And gave it to the dog.
О, бескорыстная личность!	Oh, immaculate personage!
У-у-у!	Oowow-oowow!
– Фить-фить, – посвистал господин и добавил строгим голосом:	‘Here, doggy,’ the gentleman whistled, and added sternly,
– Бери! Шарик, Шарик!	‘Come on! Take it, Sharik!’
Опять Шарик. Окрестили.	He’s christened me Sharik too.
Да называйте как хотите.	Call me what you like.
За такой исключительный ваш поступок.	For this you can do anything you like to me,
Пёс мгновенно оборвал кожуру, с всхлипыванием вгрызся в краковскую и сожрал её в два счёта.	In a moment the dog had ripped off the sausage-skin. Mouth watering, he bit into the Cracower and gobbled it down in two swallows.
При этом подавился колбасой и снегом до слёз, потому что от жадности едва не заглотал верёвочку.	Tears started to his eyes as he nearly choked on the string, which in his greed he almost swallowed.
Ещё, ещё лижу вам руку. Целую штаны, мой благодетель!	Let me lick your hand again, I’ll kiss your boots — you’ve saved my life.
– Будет пока что… – господин говорил так отрывисто, точно командовал.	‘That’s enough…’ The gentleman barked as though giving an order.
Он наклонился к Шарику, пытливо глянул ему в глаза и неожиданно провёл рукой в перчатке интимно и ласково по Шарикову животу.	He bent over Sharik, stared with a searching look into his eyes and unexpectedly stroked the dog gently and intimately along the stomach with his gloved hand.
– А-га, – многозначительно молвил он, – ошейника нету, ну вот и прекрасно, тебя-то мне и надо.	‘Aha,’ he pronounced meaningly. ‘No collar. Excellent. You’re just what I want.
Ступай за мной. – Он пощёлкал пальцами. – Фить-фить!	Follow me.’ He clicked his fingers. ‘Good dog!’
За вами идти?	Follow you?
Да на край света.	To the end of the earth.
Пинайте меня вашими фетровыми ботиками, я слова не вымолвлю.	Kick me with your felt boots and I won’t say a word.
По всей Пречистенке сняли фонари.	The street lamps were alight all along Prechistenka Street.
Бок болел нестерпимо, но Шарик временами забывал о нём, поглощённый одной мыслью – как бы не утерять в сутолоке чудесного видения в шубе и чем-нибудь выразить ему любовь и преданность.	His flank hurt unbearably, but for the moment Sharik forgot about it, absorbed by a single thought: how to avoid losing sight of this miraculous fur-coated vision in the hurly-burly of the storm and how to show him his love and devotion.
И раз семь на протяжении Пречистенки до Обухова переулка он её выразил.	Seven times along the whole length of Prechistenka Street as far as the cross-roads at Obukhov Street he showed it.
Поцеловал в ботик у Мёртвого переулка, расчищая дорогу, диким воем так напугал какую-то даму, что она села на тумбу, раза два подвыл, чтобы поддержать жалость к себе.	At Myortvy Street he kissed his boot, he cleared the way by barking at a lady and frightened her into falling flat on the pavement, and twice he gave a howl to make sure the gentleman still felt sorry for him.
Какой-то сволочной, под сибирского деланный кот-бродяга вынырнул из-за водосточной трубы и, несмотря на вьюгу, учуял краковскую.	A filthy, thieving stray torn cat slunk out from behind a drainpipe and despite the snowstorm, sniffed the Cracower.
Шарик света не взвидел при мысли, что богатый чудак, подбирающий раненых псов в подворотне, чего доброго и этого вора прихватит с собой, и придётся делиться моссельпромовским изделием.	Sharik went blind with rage at the thought that this rich eccentric who picked up injured dogs in doorways might take pity on this robber and make him share the sausage.
Поэтому на кота он так лязгнул зубами, что тот с шипением, похожим на шипение дырявого шланга, забрался по трубе до второго этажа. – Ф-р-р-р… га…у!	So he bared his teeth so fiercely that the cat, with a hiss like a leaky hosepipe, shinned back up the drainpipe right to the second floor. Grrrr! Woof!
Вон!	Gone!
Не напасёшься моссельпрома на всякую рвань, шляющуюся по Пречистенке.	We can’t go handing out Moscow State groceries to all the strays loafing about Prechistenka Street.
Господин оценил преданность и у самой пожарной команды, у окна, из которого слышалось приятное ворчание валторны, наградил пса вторым куском поменьше, золотников на пять.	The gentleman noticed the dog’s devotion as they passed the fire station window, out of which came the pleasant sound of a French horn, and rewarded him with a second piece that was an ounce or two smaller.
Эх, чудак.	Queer chap.
Подманивает меня.	He’s beckoning to me.
Не беспокойтесь! Я и сам никуда не уйду.	Don’t worry, I’m not going to run away.
За вами буду двигаться куда ни прикажете.	I’ll follow you wherever you like.
– Фить-фить-фить! Сюда!	‘Here, doggy, here, boy!’
В Обухов? Сделайте одолжение.	Obukhov Street? OK by me.
Очень хорошо известен нам этот переулок.	I know the place — I’ve been around.
Фить-фить!	‘Here, doggy!’
Сюда?	Here?
С удово… Э, нет, позвольте.	Sure… Hey, no, wait a minute.
Нет.	No.
Тут швейцар.	There’s a porters on that block of flats.
А уж хуже этого ничего на свете нет. Во много раз опаснее дворника.	My worst enemies, porters, much worse than dustmen.
Совершенно ненавистная порода.	Horrible lot.
Гаже котов.	Worse than cats.
Живодёр в позументе.	Butchers in gold braid.
– Да не бойся ты, иди.	‘Don’t be frightened, come on.’
– Здравия желаю, Филипп Филиппович.	‘Good evening, Philip Philipovich.’
– Здравствуй, Фёдор.	‘Good evening, Fyodor.’
Вот это – личность.	What a character.
Боже мой, на кого же ты нанесла меня, собачья моя доля!	I’m in luck, by God.
Что это за такое лицо, которое может псов с улицы мимо швейцаров вводить в дом жилищного товарищества?	Who is this genius, who can even bring stray dogs off the street past a porter?
Посмотрите, этот подлец – ни звука, ни движения!	Look at the bastard — not a move, not a word!
Правда, в глазах у него пасмурно, но, в общем, он равнодушен под околышем с золотыми галунами.	He looks grim enough, but he doesn’t seem to mind, for all the gold braid on his cap.
Словно так и полагается.	That’s how it should be, too.
Уважает, господа, до чего уважает!	Knows his place.
Ну-с, а я с ним и за ним.	Yes, I’m with this gentleman, so you can keep your hands to yourself.
Что, тронул?	What’s that — did he make a move?
Выкуси.	Bite him.
Вот бы тяпнуть за пролетарскую мозолистую ногу.	I wouldn’t mind a mouthful of homy proletarian leg.
За все издевательства вашего брата. Щёткой сколько раз морду уродовал мне, а?	In exchange for the trouble I’ve had from all the other porters and all the times they’ve poked a broom in my face.
– Иди, иди.	‘Come on, come on.’
Понимаем, понимаем, не извольте беспокоится.	OK, OK, don’t worry.
Куда вы, туда и мы.	I’ll go wherever you go.
Вы только дорожку указывайте, а я уж не отстану, несмотря на отчаянный мой бок.	Just show me the way. I’ll be right behind you. Even if my side does hurt like hell.
С лестницы вниз:	From hallway up the staircase:
– Писем мне, Фёдор, не было?	‘Were there any letters for me, Fyodor?’
Снизу на лестницу почтительно:	From below, respectfully:
– Никак нет, Филипп Филиппович (интимно вполголоса вдогонку), – а в третью квартиру жилтоварищей вселили.	‘No sir, Philip Philipovich’ (dropping his voice and adding intimately), ‘but they’ve just moved some more tenants into No. 3.’
Важный пёсий благотворитель круто обернулся на ступеньке и, перегнувшись через перила, в ужасе спросил:	The dog’s dignified benefactor turned sharply round on the step, leaned over the railing and asked in horror:
– Ну-у?	‘Wh-at?’
Глаза его округлились и усы встали дыбом.	His eyes went quite round and his moustache bristled.
Швейцар снизу задрал голову, приладил ладошку к губам и подтвердил:	The porter looked upwards, put his hand to his lips, nodded and said:
– Точно так, целых четыре штуки.	‘That’s right, four of them.’
– Боже мой!	‘My God!
Воображаю, что теперь будет в квартире.	I can just imagine what it must be like in that apartment now.
Ну и что ж они?	What sort of people are they?’
– Да ничего-с.	‘Nobody special, sir.’
– А Фёдор Павлович?	‘And what’s Fyodor Pavolovich doing?’
– За ширмами поехали и за кирпичом.	‘He’s gone to get some screens and a load of bricks.
Перегородки будут ставить.	They’re going to build some partitions in the apartment.’
– Чёрт знает, что такое!	‘God — what is the place coming to?’
– Во все квартиры, Филипп Филиппович, будут вселять, кроме вашей.	‘Extra tenants are being moved into every apartment, except yours, Philip Philipovich.
Сейчас собрание было, выбрали новое товарищество, а прежних – в шею.	There was a meeting the other day; they elected a new house committee and kicked out the old one.’
– Что делается.	‘What will happen next?
Ай-яй-яй… Фить-фить.	Oh, God… Come on, doggy.’
Иду-с, поспеваю.	I’m coming as fast as I can.
Бок, изволите ли видеть, даёт себя знать.	My side is giving me trouble, though.
Разрешите лизнуть сапожок.	Let me lick your boot.
Галун швейцара скрылся внизу.	The porter’s gold braid disappeared from the lobby.
На мраморной площадке повеяло теплом от труб, ещё раз повернули и вот – бельэтаж.	Past warm radiators on a marble landing, another flight of stairs and then — a mezzanine.
Глава 2	Two
Учиться читать совершенно ни к чему, когда мясо и так пахнет за версту.	Why bother to leam to read when you can smell meat a mile away?
Тем не менее (ежели вы проживаете в Москве, и хоть какие-нибудь мозги у вас в голове имеются), вы волей-неволей научитесь грамоте, притом безо всяких курсов.	If you live in Moscow, though, and if you’ve got an ounce of brain in your head you can’t help learning to read — and without going to night-school either.
Из сорока тысяч московских псов разве уж какой-нибудь совершенный идиот не сумеет сложить из букв слово «колбаса».	There are forty-thousand dogs in Moscow and I’ll bet there’s not one of them so stupid he can’t spell out the word ‘sausage’.
Шарик начал учиться по цветам.	Sharik had begun by learning from colours.
Лишь только исполнилось ему четыре месяца, по всей Москве развесили зелёно-голубые вывески с надписью МСПО – мясная торговля.	When he was just four months old, blue-green signs started appearing all over Moscow with the letters MSFS — Moscow State Food Stores — which meant a butcher and delicatessen.
Повторяем, всё это ни к чему, потому что и так мясо слышно.	I repeat that he had no need to learn his letters because he could smell the meat anyway.
И путаница раз произошла: равняясь по голубоватому едкому цвету, Шарик, обоняние которого зашиб бензинным дымом мотор, вкатил вместо мясной в магазин электрических принадлежностей братьев Голубизнер на Мясницкой улице.	Once he made a bad mistake: trotting up to a bright blue shop-sign one day when the smell was drowned by car exhaust, instead of a butcher’s shop he ran into the Polubizner Brothers’ electrical goods store on Myasnitzkaya Street.
Там у братьев пёс отведал изолированной проволоки, она будет почище извозчичьего кнута.	There the brothers taught him all about insulated cable, which can be sharper than a cabman’s whip.
Этот знаменитый момент и следует считать началом Шариковского образования.	This famous occasion may be regarded as the beginning of Sharik’s education.
Уже на тротуаре тут же Шарик начал соображать, что «голубой» не всегда означает «мясной» и, зажимая от жгучей боли хвост между задними лапами и воя, припомнил, что на всех мясных первой слева стоит золотая или рыжая раскоряка, похожая на санки.	It was here on the pavement that Sharik began to realise that ‘blue’ doesn’t always mean ‘butcher’, and as he squeezed his burningly painful tail between his back legs and howled, he remembered that on every butcher’s shop the first letter on the left was always gold or brown, bow-legged, and looked like a toboggan.
Далее, пошло ещё успешней.	After that the lessons were rather easier.
«А» он выучил в «Главрыбе» на углу Моховой, потом и «б» – подбегать ему было удобнее с хвоста слова «рыба», потому что при начале слова стоял милиционер.	‘A’ he learned from the barber on the comer of Mokhovaya Street, followed by ‘B’ (there was always a policeman standing in front of the last four letters of the word).
Изразцовые квадратики, облицовывавшие угловые места в Москве, всегда и неизбежно означали «сыр». Чёрный кран от самовара, возглавлявший слово, обозначал бывшего хозяина	Corner shops faced with tiles always meant ‘CHEESE’ and the black half-moon at the beginning of the word stood for the name of their former owners
«Чичкина», горы голландского красного, зверей приказчиков, ненавидевших собак, опилки на полу и гнуснейший дурно пахнущий бакштейн.	‘Chichkin’; they were full of mountains of red Dutch cheeses, salesmen who hated dogs, sawdust on the floor and reeking Limburger.
Если играли на гармошке, что было немногим лучше «Милой Аиды», и пахло сосисками, первые буквы на белых плакатах чрезвычайно удобно складывались в слово «Неприли…», что означало «неприличными словами не выражаться и на чай не давать».	If there was accordion music (which was slightly better than ‘Celeste Aida’), and the place smelted of frankfurters, the first letters on the white signboards very conveniently | spelled out the word ‘NOOB’, which was short for ‘No obscene language. No tips.’
Здесь порою винтом закипали драки, людей били кулаком по морде, – иногда, в редких случаях, – салфетками или сапогами.	Sometimes at these places fights would break out, people would start punching each other in the face with their fists — sometimes even with napkins or boots.
Если в окнах висели несвежие окорока ветчины и лежали мандарины… Гау-гау… га… строномия.	If there were stale bits of ham and mandarin oranges in the window it meant a grrr… grrocery.
Если тёмные бутылки с плохой жидкостью… Ве-и-ви-на-а-вина… Елисеевы братья бывшие.	If there were black bottles full of evil liquids it was… li-li-liquor… formerly Eliseyev Bros.
Неизвестный господин, притащивший пса к дверям своей роскошной квартиры, помещавшейся в бельэтаже, позвонил, а пёс тотчас поднял глаза на большую, чёрную с золотыми буквами карточку, висящую сбоку широкой, застеклённой волнистым и розовым стеклом двери.	The unknown gentleman had led the dog to the door of his luxurious flat on the mezzanine floor, and rang the doorbell. The dog at once looked up at a big, black, gold-lettered nameplate hanging beside a pink frosted-glass door.
Три первых буквы он сложил сразу: пэ-ер-о «про».	He deciphered the first three letters at once: P-R-O-
Но дальше шла пузатая двубокая дрянь, неизвестно что означающая.	‘Pro…’, but after tliat there was a funny tall thing with a cross bar which he did not know.
«Неужто пролетарий»? – подумал Шарик с удивлением… – «Быть этого не может».	Surely he’s not a proletarian? thought Sharik with amazement… He can’t be.
Он поднял нос кверху, ещё раз обнюхал шубу и уверенно подумал: «нет, здесь пролетарием не пахнет.	He lifted up his nose, sniffed the fur coat and said firmly to himself: No, this doesn’t smell proletarian.
Учёное слово, а бог его знает что оно значит».	Some high-falutin’ word. God knows what it means.
За розовым стеклом вспыхнул неожиданный и радостный свет, ещё более оттенив чёрную карточку.	Suddenly a light flashed on cheerfully behind the pink glass door, throwing the nameplate into even deeper shadow.
Дверь совершенно бесшумно распахнулась, и молодая красивая женщина в белом фартучке и кружевной наколке предстала перед псом и его господином.	The door opened soundlessly and a beautiful young woman in a white apron and lace cap stood before the dog and his master.
Первого из них обдало божественным теплом, и юбка женщины запахла, как ландыш.	A wave of delicious warmth flowed over the dog and the woman’s skirt smelled of carnations.
«Вот это да, это я понимаю», – подумал пёс.	This I like, thought the dog.
– Пожалуйте, господин Шарик, – иронически пригласил господин, и Шарик благоговейно пожаловал, вертя хвостом.	‘Come in, Mr Sharik,’ said the gentleman ironically and Sharik respectfully obeyed, wagging his tail.
Великое множество предметов нагромождало богатую переднюю.	A great multitude of objects filled the richly furnished hall.
Тут же запомнилось зеркало до самого пола, немедленно отразившее второго истасканного и рваного Шарика, страшные оленьи рога в высоте, бесчисленные шубы и галоши и опаловый тюльпан с электричеством под потолком.	Beside him was a mirror stretching right down to the floor, which instantly reflected a second dirty, exhausted Sharik. High up on the wall was a terrifying pair of antlers, there were countless fur coats and pairs of galoshes and an electric tulip made of opal glass hanging from the ceiling.
– Где же вы такого взяли, Филипп Филиппович? – улыбаясь, спрашивала женщина и помогала снимать тяжёлую шубу на чёрно-бурой лисе с синеватой искрой. – Батюшки! До чего паршивый!	‘Where on earth did you get that from, Philip Philipovich?’ enquired the woman, smiling as she helped to take off the heavy brown, blue-flecked fox-fur coat. ‘God, he looks lousy.’
– Вздор говоришь.	‘Nonsense.
Где паршивый? – строго и отрывисто спрашивал господин.	He doesn’t look lousy to me,’ said the gentleman abruptly.
По снятии шубы он оказался в чёрном костюме английского сукна, и на животе у него радостно и неярко сверкала золотая цепь.	With his fur coat off he was seen to be wearing a black suit of English material; a gold chain across his stomach shone with a dull glow.
– Погоди-ка, не вертись, фить… Да не вертись, дурачок.	‘Hold still, boy, keep still doggy… keep still you little fool.
Гм!.. Это не парши… Да стой ты, чёрт… Гм! А-а. Это ожог.	H’m… that’s not lice… Stand still, will you… H’mm… aha — yes… It’s a scald.
Какой же негодяй тебя обварил?	Who was mean enough to throw boiling water over you, I wonder?
А?	Eh?
Да стой ты смирно!..	Keep still, will you…!’
«Повар, каторжник повар!» – жалобными глазами молвил пёс и слегка подвыл.	It was that miserable cook, said the dog with his pitiful eyes and gave a little whimper.
– Зина, – скомандовал господин, – в смотровую его сейчас же и мне халат.	‘Zina,’ ordered the gentleman, ‘take him into the consulting-room at once and get me a white coat.’
Женщина посвистала, пощёлкала пальцами и пёс, немного поколебавшись, последовал за ней.	The woman whistled, clicked her fingers and the dog followed her slightly hesitantly.
Они вдвоём попали в узкий тускло освещённый коридор, одну лакированную дверь миновали, пришли в конец, а затем попали налево и оказались в тёмной каморке, которая мгновенно не понравилась псу своим зловещим запахом.	Together they walked down a narrow, dimly-lit corridor, passed a varnished door, reached the end then turned left and arrived in a dark little room which the dog instantly disliked for its ominous smell.
Тьма щёлкнула и превратилась в ослепительный день, причём со всех сторон засверкало, засияло и забелело.	The darkness clicked and was transformed into blinding white which flashed and shone from every angle.
«Э, нет», – мысленно завыл пёс, – «Извините, не дамся!	Oh, no, the dog whined to himself, you won’t catch me as easily as that!
Понимаю, чёрт бы взял их с их колбасой.	I see it now — to hell with them and their sausage.
Это меня в собачью лечебницу заманили.	They’ve tricked me into a dogs’ hospital.
Сейчас касторку заставят жрать и весь бок изрежут ножами, а до него и так дотронуться нельзя».	Now they’ll force me to swallow castor oil and they’ll cut up my side with knives — well, I won’t let them touch it.
– Э, нет, куда?! – закричала та, которую называли Зиной.	‘Hey — where are you trying to go?’ shouted the girl called Zina.
Пёс извернулся, спружинился и вдруг ударил в дверь здоровым боком так, что хрястнуло по всей квартире.	The animal dodged, curled up like a spring and suddenly hit the door with his unharmed side so hard that the noise reverberated through the whole apartment.
Потом, отлетел назад, закрутился на месте как кубарь под кнутом, причём вывернул на пол белое ведро, из которого разлетелись комья ваты.	Then he jumped back, spun around on the spot like a top and in doing so knocked over a white bucket, spilling wads of cotton wool.
Во время верчения кругом него порхали стены, уставленные шкафами с блестящими инструментами, запрыгал белый передник и искажённое женское лицо.	As he whirled round there flashed past him shelves full of glittering instruments, a white apron and a furious woman’s face.
– Куда ты, чёрт лохматый?.. – кричала отчаянно Зина, – вот окаянный!	‘You little devil,’ cried Zina in desperation, ‘where d’you think you’re going?’
«Где у них чёрная лестница?..» – соображал пёс.	Where’s the back door? the dog wondered.
Он размахнулся и комком ударил наобум в стекло, в надежде, что это вторая дверь.	He swung round, rolled into a ball and hurled himself bullet-fashion at a glass in the hope that it was another door.
Туча осколков вылетела с громом и звоном, выпрыгнула пузатая банка с рыжей гадостью, которая мгновенно залила весь пол и завоняла.	With a crash and a tinkle a shower of splinters fell down and a pot-bellied glass jar of some reddish-brown filth shot out and poured itself over the floor, giving off a sickening stench.
Настоящая дверь распахнулась.	The real door swung open.
– Стой, с-скотина, – кричал господин, прыгая в халате, надетом на один рукав, и хватая пса за ноги, – Зина, держи его за шиворот, мерзавца.	‘Stop it, you little beast,’ shouted the gentleman as he rushed in pulling on one sleeve of his white coat. He seized the dog by the legs. ‘Zina, grab him by the scruff of the neck, damn him.’
– Ба… батюшки, вот так пёс!	‘Oh — these dogs…!’
Ещё шире распахнулась дверь и ворвалась ещё одна личность мужского пола в халате.	The door opened wider still and another person of the male sex dashed in, also wearing a white coat.
Давя битые стёкла, она кинулась не ко псу, а к шкафу, раскрыла его и всю комнату наполнила сладким и тошным запахом.	Crunching over the broken glass he went past the dog to a cupboard, opened it and the whole room was filled with a sweet, nauseating smell.
Затем личность навалилась на пса сверху животом, причём пёс с увлечением тяпнул её повыше шнурков на ботинке.	Then the person turned the animal over on his back, at which the dog enthusiastically bit him just above his shoelaces.
Личность охнула, но не потерялась.	The person groaned but kept his head.
Тошнотворная жидкость перехватила дыхание пса и в голове у него завертелось, потом ноги отвалились и он поехал куда-то криво вбок.	The nauseating liquid choked the dog’s breathing and his head began to spin, then his legs collapsed and he seemed to be moving sideways.
«Спасибо, кончено», – мечтательно подумал он, валясь прямо на острые стёкла:	This is it, he thought dreamily as he collapsed on to the sharp slivers of glass.
– «Прощай, Москва!	Goodbye, Moscow!
Не видать мне больше Чичкина и пролетариев и краковской колбасы.	I shan’t see Chichkin or the proletarians or Cracow sausages again.
Иду в рай за собачье долготерпение.	I’m going to the heaven for long-suffering dogs.
Братцы, живодёры, за что же вы меня?	You butchers — why did you have to do this to me?
И тут он окончательно завалился на бок и издох.	With that he finally collapsed on to his back and passed out.
* * *	* * *
Когда он воскрес, у него легонько кружилась голова и чуть-чуть тошнило в животе, бока же как будто не было, бок сладостно молчал.	When he awoke he felt slightly dizzy and sick to his stomach. His injured side did not seem to be there at all, but was blissfully painless.
Пёс приоткрыл правый томный глаз и краем его увидел, что он туго забинтован поперёк боков и живота.	The dog opened a languid right eye and saw out of its corner that he was tightly bandaged all around his flanks and belly.
«Всё-таки отделали, сукины дети, подумал он смутно, – но ловко, надо отдать им справедливость».	So those sons of bitches did cut me up, he thought dully, but I must admit they’ve made a neat job of it.
– «От Севильи до Гренады… В тихом сумраке ночей», – запел над ним рассеянный и фальшивый голос.	‘…“from Granada to Seville… those soft southern nights”…’ a muzzy, falsetto voice sang over his head.
Пёс удивился, совсем открыл оба глаза и в двух шагах увидел мужскую ногу на белом табурете.	Amazed, the dog opened both eyes wide and saw two yards away a man’s leg propped up on a stool.
Штанина и кальсоны на ней были поддёрнуты, и голая жёлтая голень вымазана засохшей кровью и иодом.	Trousers and sock had been rolled back and the yellow, naked ankle was smeared with dried blood and iodine.
«Угодники!» – подумал пёс, –	Swine! thought the dog.
«Это стало быть я его кусанул. Моя работа.	He must be the one I bit, so that’s my doing.
Ну, будут драть!»	Now there’ll be trouble.
– «Р-раздаются серенады, раздаётся стук мечей!». Ты зачем, бродяга, доктора укусил?	‘…“the murmur of sweet serenades, the clink of Spanish blades…” Now, you little tramp, why did you bite the doctor?
А?	Eh?
Зачем стекло разбил?	Why did you break all that glass?
А? «У-у-у» – жалобно заскулил пёс.	M’m?’ Oowow, whined the dig miserably.
– Ну, ладно, опомнился и лежи, болван.	‘All right, lie back and relax, naughty boy.’
– Как это вам удалось, Филипп Филиппович, подманить такого нервного пса? – спросил приятный мужской голос и триковая кальсона откатилась книзу.	‘However did you manage to entice such a nervous, excitable dog into following you here, Philip Philipovich?’ enquired a pleasant male voice, and a long knitted underpant lowered itself to the ground.
Запахло табаком и в шкафу зазвенели склянки.	There was a smell of tobacco, and glass phials tinkled in the closet.
– Лаской-с.	‘By kindness.
Единственным способом, который возможен в обращении с живым существом.	The only possible method when dealing with a living creature.
Террором ничего поделать нельзя с животным, на какой бы ступени развития оно ни стояло.	You’ll get nowhere with an animal if you use terror, no matter what its level of development may be.
Это я утверждал, утверждаю и буду утверждать.	That I have maintained, do maintain and always will maintain.
Они напрасно думают, что террор им поможет.	People who think you can use terror are quite wrong.
Нет-с, нет-с, не поможет, какой бы он ни был: белый, красный и даже коричневый!	No, terror’s useless, whatever its colour — white, red or even brown!
Террор совершенно парализует нервную систему.	Terror completely paralyses the nervous system.
Зина!	Zina!
Я купил этому прохвосту краковской колбасы на один рубль сорок копеек.	I bought this little scamp some Cracow sausage for 1 rouble 40 kopecks.
Потрудитесь накормить его, когда его перестанет тошнить.	Please see that he is fed when he gets over his nausea.’
Захрустели выметаемые стёкла и женский голос кокетливо заметил:	There was a crunching noise as glass splinters were swept up and a woman’s voice said teasingly:
– Краковской!	‘Cracower!
Господи, да ему обрезков нужно было купить на двугривенный в мясной.	Goodness, you ought to buy him twenty kopecks-worth of scraps from the butcher.
Краковскую колбасу я сама лучше съем.	I’d rather eat the Cracower myself!’
– Только попробуй. Я тебе съем!	‘You just try!
Это отрава для человеческого желудка.	That stuff’s poison for human stomachs.
Взрослая девушка, а как ребёнок тащишь в рот всякую гадость.	A grown woman and you’re ready to poke anything into your mouth like a child.
Не сметь!	Don’t you dare!
Предупреждаю: ни я, ни доктор Борменталь не будем с тобой возиться, когда у тебя живот схватит…	I warn you that neither I nor Doctor Bormenthal will lift a finger for you when your stomach finally gives out…’
«Всех, кто скажет, что другая здесь сравняется с тобой…». Мягкие дробные звоночки сыпались в это время по всей квартире, а в отдалении из передней то и дело слышались голоса.	Just then a bell tinkled all through the flat and from far away in the hall came the sound of voices.
Звенел телефон.	The telephone rang.
Зина исчезла.	Zina disappeared.
Филипп Филиппович бросил окурок папиросы в ведро, застегнул халат, перед зеркальцем на стене расправил пушистые усы и окликнул пса:	Philip Philipovich threw his cigar butt into the bucket, buttoned up his white coat, smoothed his bushy moustache in front of a mirror on the wall and called the dog.
– Фить, фить. Ну, ничего, ничего.	‘Come on, boy, you’ll be all right.
Идём принимать.	Let’s go and see our visitors.’
Пёс поднялся на нетвёрдые ноги, покачался и задрожал, но быстро оправился и пошёл следом за развевающейся полой Филиппа Филипповича.	The dog stood up on wobbly legs, staggered and shivered but quickly felt better and set off behind the napping hem of Philip Philipovich’s coat.
Опять пёс пересёк узкий коридор, но теперь увидел, что он ярко освещён сверху розеткой.	Again the dog walked down the narrow corridor, but saw that this time it was brightly lit from above by a round cut-glass lamp in the ceiling.
Когда же открылась лакированная дверь, он вошёл с Филиппом Филипповичем в кабинет, и тот ослепил пса своим убранством.	When the varnished door opened he trotted into Philip Philipovich’s study. Its luxury blinded him.
Прежде всего, он весь полыхал светом: горело под лепным потолком, горело на столе, горело на стене, в стёклах шкафов.	Above all it was blazing with light: there was a light hanging from the moulded ceiling, a light on the desk, lights on the walls, lights on the glass-fronted cabinets.
Свет заливал целую бездну предметов, из которых самым занятным оказалась громадная сова, сидящая на стене на суку.	The light poured over countless knick-knacks, of which the most striking was an enormous owl perched on a branch fastened to the wall.
– Ложись, – приказал Филипп Филиппович.	‘Lie down,’ ordered Philip Philipovich.
Противоположная резная дверь открылась, вошёл тот, тяпнутый, оказавшийся теперь в ярком свете очень красивым, молодым с острой бородкой, подал лист и молвил:	The carved door at the other end of the room opened and in came the doctor who had been bitten. In the bright light he now looked very young and handsome, with a pointed beard. He put down a sheet of paper and said:
– Прежний…	‘The same as before…’
Тотчас бесшумно исчез, а Филипп Филиппович, распростерши полы халата, сел за громадный письменный стол и сразу сделался необыкновенно важным и представительным.	Then he silently vanished and Philip Philipovich, spreading his coat-tails, sat down behind the huge desk and immediately looked extremely dignified and important.
«Нет, это не лечебница, куда-то в другое место я попал», – в смятении подумал пёс и привалился на ковровый узор у тяжёлого кожаного дивана, – «а сову эту мы разъясним…»	No, this can’t be a hospital, I’ve landed up somewhere else, the dog thought confusedly and stretched out on the patterned carpet beside a massive leather-covered couch. I wish I knew what that owl was doing here…
Дверь мягко открылась и вошёл некто, настолько поразивший пса, что он тявкнул, но очень робко…	The door gently opened and in came a man who looked so extraordinary that the dog gave a timid yelp…
– Молчать! Ба-ба, да вас узнать нельзя, голубчик.	‘Shut up!… My dear fellow, I hardly recognised you!’
Вошедший очень почтительно и смущённо поклонился Филипп Филипповичу. – Хи-хи!	Embarrassed, the visitor bowed politely to Philip Philipovich and giggled nervously.
Вы маг и чародей, профессор, – сконфуженно вымолвил он.	‘You’re a wizard, a magician, professor!’ he said bashfully.
– Снимайте штаны, голубчик, – скомандовал Филипп Филиппович и поднялся.	‘Take down your trousers, old man,’ ordered Philip Philip-ovich and stood up.
«Господи Исусе», – подумал пёс, – «вот так фрукт!»	Christ, thought the dog, what a sight!
На голове у фрукта росли совершенно зелёные волосы, а на затылке они отливали в ржавый табачный цвет, морщины расползались на лице у фрукта, но цвет лица был розовый, как у младенца.	The man’s hair was completely green, although at the back it shaded off into a brownish tobacco colour, wrinkles covered his face yet his complexion was as pink as a boy’s.
Левая нога не сгибалась, её приходилось волочить по ковру, зато правая прыгала, как у детского щелкуна.	His left leg would not bend and had to be dragged across the carpet, but his right leg was as springy as a jack-in-the-box.
На борту великолепнейшего пиджака, как глаз, торчал драгоценный камень.	In the buttonhole of his superb jacket there shone, like an eye, a precious stone.
От интереса у пса даже прошла тошнота.	The dog was so fascinated that he even forgot his nausea.
Тяу, тяу!.. – он легонько потявкал.	Oow-ow, he whined softly.
– Молчать! Как сон, голубчик?	‘Quiet!… How have you been sleeping!’
– Хе-хе.	The man giggled.
Мы одни, профессор?	‘Are we alone, professor?
Это неописуемо, – конфузливо заговорил посетитель. – Пароль Дьоннер – 25 лет ничего подобного, – субъект взялся за пуговицу брюк, – верите ли, профессор, каждую ночь обнажённые девушки стаями.	It’s indescribable,’ said the visitor coyly. ‘Parole d’honneur — I haven’t known anything like it for twenty-five years…’ the creature started struggling with his flybuttons… ‘Would you believe it, professor — hordes of naked girls every night.
Я положительно очарован.	I am absolutely entranced.
Вы – кудесник.	You’re a magician.’
– Хм, – озабоченно хмыкнул Филипп Филиппович, всматриваясь в зрачки гостя.	‘H’m,’ grunted Philip Philipovich, preoccupied as he stared into the pupils of his visitor’s eyes.
Тот совладал, наконец, с пуговицами и снял полосатые брюки. Под ними оказались невиданные никогда кальсоны.	The man finally succeeded in mastering his flybuttons and took off his checked trousers, revealing the most extraordinary pair of pants.
Они были кремового цвета, с вышитыми на них шёлковыми чёрными кошками и пахли духами.	They were cream-coloured, embroidered with black silk cats and they smelled of perfume.
Пёс не выдержал кошек и гавкнул так, что субъект подпрыгнул.	The dog could not resist the cats and gave such a bark that the man jumped.
– Ай!	‘Oh!’
– Я тебя выдеру! Не бойтесь, он не кусается.	‘Quiet — or I’ll beat you!… Don’t worry, he won’t bite.’
«Я не кусаюсь?» – удивился пёс.	Won’t I? thought the dog in amazement.
Из кармана брюк вошедший выронил на ковёр маленький конвертик, на котором была изображена красавица с распущенными волосами.	Out of the man’s trouser pocket a little envelope fell to the floor. It was decorated with a picture of a naked girl with flowing hair.
Субъект подпрыгнул, наклонился, подобрал её и густо покраснел.	He gave a start, bent down to pick it up and blushed violently.
– Вы, однако, смотрите, – предостерегающе и хмуро сказал Филипп Филиппович, грозя пальцем, – всё-таки, смотрите, не злоупотребляйте!	‘Look here,’ said Philip Philipovich in a tone of grim warning, wagging a threatening finger, ‘you shouldn’t overdo it, you know.’
– Я не зло… – смущённо забормотал субъект, продолжая раздеваться, – я, дорогой профессор, только в виде опыта.	‘I’m not overdo…’ the creature muttered in embarrassment as he went on undressing. ‘It was just a sort of experiment.’
– Ну, и что же? Какие результаты? – строго спросил Филипп Филиппович.	‘Well, what were the results?’ asked Philip Philipovich sternly.
Субъект в экстазе махнул рукой.	The man waved his hand in ecstasy.
– 25 лет, клянусь богом, профессор, ничего подобного.	‘I swear to God, professor, I haven’t known anything like it for twenty-five years.
Последний раз в 1899-м году в Париже на Рю де ла Пэ.	The last time was in 1899 in Paris, in the Rue de la Paix.’
– А почему вы позеленели?	‘And why have you turned green?’
Лицо пришельца затуманилось.	The visitor’s face clouded over.
– Проклятая Жиркость !.	‘That damned stuff!
Вы не можете себе представить, профессор, что эти бездельники подсунули мне вместо краски.	You’d never believe, professor, what those rogues palmed off on me instead of dye.
Вы только поглядите, бормотал субъект, ища глазами зеркало. – Им морду нужно бить! – свирепея, добавил он. – Что же мне теперь делать, профессор? – спросил он плаксиво.	Just take a look,’ the man muttered, searching for a mirror. ‘I’d like to punch him on the snout,’ he added in a rage. ‘What am I to do now, professor?’ he asked tearfully.
– Хм, обрейтесь наголо.	‘H’m. Shave all your hair off.’
– Профессор, – жалобно восклицал посетитель, – да ведь они опять седые вырастут.	‘But, professor,’ cried the visitor miserably, ‘then it would only grow grey again.
Кроме того, мне на службу носа нельзя будет показать, я и так уже третий день не езжу.	Besides, I daren’t show my face at the office like this. I haven’t been there for three days.
Эх, профессор, если бы вы открыли способ, чтобы и волосы омолаживать!	Ah, professor, if only you had discovered a way of rejuvenating hair!’
– Не сразу, не сразу, мой дорогой, – бормотал Филипп Филиппович.	‘One thing at a time, old man, one thing at a time,’ muttered Philip Philipovich.
Наклоняясь, он блестящими глазами исследовал голый живот пациента:	Bending down, his glittering eyes examined the patient’s naked abdomen.
– Ну, что ж, – прелестно, всё в полном порядке.	‘Splendid, everything’s in great shape.
Я даже не ожидал, сказать по правде, такого результата. «Много крови, много песен…».	To tell you the truth I didn’t even expect such results.
Одевайтесь, голубчик!	You can get dressed now.’
– «Я же той, что всех прелестней!..» – дребезжащим, как сковорода, голосом подпел пациент и, сияя, стал одеваться.	‘“Ah, she’s so lovely…”’ sang the patient in a voice that quavered like the sound of someone hitting an old, cracked saucepan. Beaming, he started to dress.
Приведя себя в порядок, он, подпрыгивая и распространяя запах духов, отсчитал Филиппу Филипповичу пачку белых денег и нежно стал жать ему обе руки.	When he was ready he skipped across the floor in a cloud of perfume, counted out a heap of white banknotes on the professor’s desk and shook him tenderly by both hands.
– Две недели можете не показываться, – сказал Филипп Филиппович, – но всё-таки прошу вас: будьте осторожны.	‘You needn’t come back for two weeks,’ said Philip Philipovich, ‘but I must beg you — be careful.’
– Профессор! – из-за двери в экстазе воскликнул голос, – будьте совершенно спокойны, – он сладостно хихикнул и пропал.	The ecstaticvoice replied from behind thedoor: ‘Don’t worry, professor.’ The creature gave a delighted giggle and went.
Рассыпной звонок пролетел по квартире, лакированная дверь открылась, вошёл тяпнутый, вручил Филиппу Филипповичу листок и заявил:	The doorbell tinkled through the apartment and the varnished door opened, admitting the other doctor, who handed Philip Philipovich a sheet of paper and announced:
– Годы показаны не правильно.	‘She has lied about her age.
Вероятно, 54 — 55.	It’s probably about fifty or fifty-five.
Тоны сердца глуховаты.	Heart-beats muffled.’
Он исчез и сменился шуршащей дамой в лихо заломленной набок шляпе и со сверкающим колье на вялой и жёваной шее.	He disappeared, to be succeeded by a rustling lady with a hat planted gaily on one side of her head and with a glittering necklace on her slack, crumpled neck.
Странные чёрные мешки висели у неё под глазами, а щёки были кукольно-румяного цвета.	There were black bags under her eyes and her cheeks were as red as a painted doll.
Она сильно волновалась.	She was extremely nervous.
– Сударыня! Сколько вам лет? – очень сурово спросил её Филипп Филиппович.	‘How old are you, madam?’ enquired Philip Philipovich with great severity.
Дама испугалась и даже побледнела под коркой румян.	Frightened, the lady paled under her coating of rouge.
– Я, профессор, клянусь, если бы вы знали, какая у меня драма!..	‘Professor, I swear that if you knew the agony I’ve been going through…!’
– Лет вам сколько, сударыня? – ещё суровее повторил Филипп Филиппович.	‘How old are you, madam?’ repeated Philip Philipovich even more sternly.
– Честное слово… Ну, сорок пять…	‘Honestly… well, forty-five…’
– Сударыня, – возопил Филипп Филиппович, – меня ждут.	‘Madam,’ groaned Philip Philipovich, I am a busy man.
Не задерживайте, пожалуйста.	Please don’t waste my time.
Вы же не одна!	You’re not my only patient, you know.’
Грудь дамы бурно вздымалась.	The lady’s bosom heaved violently.
– Я вам одному, как светилу науки. Но клянусь – это такой ужас…	‘I’ve come to you, a great scientist… I swear to you — it’s terrible…’
– Сколько вам лет? – яростно и визгливо спросил Филипп Филиппович и очки его блеснули.	‘How old are you?’ Philip Philipovich screeched in fury, his spectacles glittering.
– Пятьдесят один! – корчась со страху ответила дама.	‘Fifty-one!’ replied the lady, wincing with terror.
– Снимайте штаны, сударыня, – облегчённо молвил Филипп Филиппович и указал на высокий белый эшафот в углу.	‘Take off your underwear, please,’ said Philip Philipovich with relief, and pointed to a high white examination table in the comer.
– Клянусь, профессор, – бормотала дама, дрожащими пальцами расстёгивая какие-то кнопки на поясе, – этот Мориц… Я вам признаюсь, как на духу…	‘I swear, professor,’ murmured the lady as with trembling fingers she unbuttoned the fasteners on her belt, ‘this boy Moritz… I honestly admit to you…’
– «От Севильи до Гренады…» – рассеянно запел Филипп Филиппович и нажал педаль в мраморном умывальнике.	‘“From Granada to Seville…”’ Philip Philipovich hummed absentmindedly and pressed the foot-pedal of his marble washbasin.
Зашумела вода.	There was a sound of running water.
– Клянусь богом! – говорила дама и живые пятна сквозь искусственные продирались на её щеках, – я знаю – это моя последняя страсть.	‘I swear to God,’ said the lady, patches of real colour showing through the rouge on her cheeks, ‘this will be my last affair.
Ведь это такой негодяй!	Oh, he’s such a brute!
О, профессор!	Oh, professor!
Он карточный шулер, это знает вся Москва. Он не может пропустить ни одной гнусной модистки.	All Moscow knows he’s a card-sharper and he can’t resist any little tart of a dressmaker who catches his eye.
Ведь он так дьявольски молод. – Дама бормотала и выбрасывала из-под шумящих юбок скомканный кружевной клок.	But he’s so deliciously young…’As she talked the lady pulled out a crumpled blob of lace from under her rustling skirts.
Пёс совершенно затуманился и всё в голове у него пошло кверху ногами.	A mist came in front of the dog’s eyes and his brain turned a somersault.
«Ну вас к чёрту», – мутно подумал он, положив голову на лапы и задремав от стыда, –	To hell with you, he thought vaguely, laying his head on his paws and closing his eyes with embarrassment.
«И стараться не буду понять, что это за штука – всё равно не пойму.	I’m not going to try and guess what all this is about -it’s beyond me, anyway.
Очнулся он от звона и увидел, что Филипп Филиппович швырнул в таз какие-то сияющие трубки.	He was wakened by a tinkling sound and saw that Philip Philipovich had tossed some little shining tubes into a basin.
Пятнистая дама, прижимая руки к груди, с надеждой глядела на Филиппа Филипповича.	The painted lady, her hands pressed to her bosom, was gazing hopefully at Philip Philipovich.
Тот важно нахмурился и, сев за стол, что-то записал.	Frowning impressively he had sat down at his desk and was writing something.
– Я вам, сударыня, вставляю яичники обезьяны, – объявил он и посмотрел строго.	‘I am going to implant some monkey’s ovaries into you, madam,’ he announced with a stern look.
– Ах, профессор, неужели обезьяны?	‘Oh, professor — not monkey’s ?’
– Да, – непреклонно ответил Филипп Филиппович.	‘Yes,’ replied Philip Philipovich inexorably.
– Когда же операция? – бледнея и слабым голосом спрашивала дама.	‘When will you operate?’ asked the lady in a weak voice, turning pale.
– «От Севильи до Гренады…» Угм… В понедельник.	‘“…from Granada to Seville…” H’m… on Monday.
Ляжете в клинику с утра.	You must go into hospital on Monday morning.
Мой ассистент приготовит вас.	My assistant will prepare you.’
– Ах, я не хочу в клинику.	‘Oh, dear. I don’t want to go into hospital.
Нельзя ли у вас, профессор?	Couldn’t you operate here, professor?’
– Видите ли, у себя я делаю операции лишь в крайних случаях.	‘I only operate here in extreme cases.
Это будет стоить очень дорого – 50 червонцев.	It would be very expensive — 500 roubles.’
– Я согласна, профессор!	‘I’ll pay, professor!’
Опять загремела вода, колыхнулась шляпа с перьями, потом появилась лысая, как тарелка, голова и обняла Филиппа Филипповича.	Again came the sound of running water, the feathered hat swayed out, to be replaced by a head as bald as a dinner-plate which embraced Philip Philipovich.
Пёс дремал, тошнота прошла, пёс наслаждался утихшим боком и теплом, даже всхрапнул и успел увидеть кусочек приятного сна: будто бы он вырвал у совы целый пук перьев из хвоста… Потом взволнованный голос тявкнул над головой.	As his nausea passed, the dog dozed off, luxuriating in the warmth and the sense of relief as his injury healed. He even snored a little and managed to enjoy a snatch of a pleasant dream — he dreamed he had torn a whole tuft of feathers out of the owl’s tail… until an agitated voice started yapping above his head.
– Я слишком известен в Москве, профессор.	‘I’m too well known in Moscow, professor.
Что же мне делать?	What am I to do?’
– Господа, – возмущённо кричал Филипп Филиппович, – нельзя же так.	‘Really,’ cried Philip Philipovich indignantly, ‘you can’t behave like that.
Нужно сдерживать себя.	You must restrain yourself.
Сколько ей лет?	How old is she?’
– Четырнадцать, профессор… Вы понимаете, огласка погубит меня.	‘Fourteen, professor… The scandal would ruin me, you see.
На днях я должен получить заграничную командировку.	I’m due to go abroad on official business any day now.’
– Да ведь я же не юрист, голубчик… Ну, подождите два года и женитесь на ней.	‘I’m afraid I’m not a lawyer… you’d better wait a couple of years and then marry her.’
– Женат я, профессор.	‘I’m married already, professor.’
– Ах, господа, господа!	‘Oh, lord!’
Двери открывались, сменялись лица, гремели инструменты в шкафе, и Филипп Филиппович работал, не покладая рук.	The door opened, faces changed, instruments clattered and Philip Philipovich worked on unceasingly.
«Похабная квартирка», – думал пёс, – «но до чего хорошо!	This place is indecent, thought the dog, but I like it!
А на какого чёрта я ему понадобился?	What the hell can he want me for, though?
Неужели же жить оставит?	Is he just going to let me live here?
Вот чудак!	Maybe he’s eccentric.
Да ведь ему только глазом мигнуть, он таким бы псом обзавёлся, что ахнуть!	After all, he could get a pedigree dog as easy as winking.
А может, я и красивый.	Perhaps I’m good-looking!
Видно, моё счастье!	What luck.
А сова эта дрянь… Наглая.	As for that stupid owl… cheeky brute.
Окончательно пёс очнулся глубоким вечером, когда звоночки прекратились и как раз в то мгновение, когда дверь впустила особенных посетителей.	The dog finally woke up late in the evening when the bells had stopped ringing and at the very moment when the door admitted some special visitors.
Их было сразу четверо. Все молодые люди и все одеты очень скромно.	There were four of them at once, all young people and all extremely modestly dressed.
«Этим что нужно?» – удивлённо подумал пёс.	What’s all this? thought the dog in astonishment.
Гораздо более неприязненно встретил гостей Филипп Филиппович.	Philip Philipovich treated these visitors with considerable hostility.
Он стоял у письменного стола и смотрел на вошедших, как полководец на врагов.	He stood at his desk, staring at them like a general confronting the enemy.
Ноздри его ястребиного носа раздувались.	The nostrils of his hawk-like nose were dilated.
Вошедшие топтались на ковре.	The party shuffled awkwardly across the carpet.
– Мы к вам, профессор, – заговорил тот из них, у кого на голове возвышалась на четверть аршина копна густейших вьющихся волос, – вот по какому делу…	‘The reason why we’ve come to see you, professor…’ began one of them, who had a six-inch shock of hair sprouting straight out of his head.
– Вы, господа, напрасно ходите без калош в такую погоду, – перебил его наставительно Филипп Филиппович, – во-первых, вы простудитесь, а, во-вторых, вы наследили мне на коврах, а все ковры у меня персидские.	‘You ought not to go out in this weather without wearing galoshes, gentlemen,’ Philip Philipovich interrupted in a schoolmasterish voice. ‘Firstly you’ll catch cold and secondly you’ve muddied my carpets and all my carpets are Persian.’
Тот, с копной, умолк и все четверо в изумлении уставились на Филиппа Филипповича.	The young man with the shock of hair broke off, and all four stared at Philip Philipovich in consternation.
Молчание продолжалось несколько секунд и прервал его лишь стук пальцев Филиппа Филипповича по расписному деревянному блюду на столе.	The silence lasted several minutes and was only broken by the drumming of Philip Philipovich’s fingers on a painted wooden platter on his desk.
– Во-первых, мы не господа, – молвил, наконец, самый юный из четверых, персикового вида.	‘Firstly, we’re not gentlemen,’ the youngest of them, with a face like a peach, said finally.
– Во-первых, – перебил его Филипп Филиппович, – вы мужчина или женщина?	‘Secondly,’ Philip Philipovich interrupted him, ‘are you a man or a woman?’
Четверо вновь смолкли и открыли рты.	The four were silent again and their mouths dropped open.
На этот раз опомнился первый тот, с копной.	This time the shock-haired young man pulled himself together.
– Какая разница, товарищ? – спросил он горделиво.	‘What difference does it make, comrade?’ he asked proudly.
– Я – женщина, – признался персиковый юноша в кожаной куртке и сильно покраснел.	‘I’m a woman,’ confessed the peach-like youth, who was wearing a leather jerkin, and blushed heavily.
Вслед за ним покраснел почему-то густейшим образом один из вошедших – блондин в папахе.	For some reason one of the others, a fair young man in a sheepskin hat, also turned bright red.
– В таком случае вы можете оставаться в кепке, а вас, милостивый государь, прошу снять ваш головной убор, – внушительно сказал Филипп Филиппович.	‘In that case you may leave your cap on, but I must ask you, my dear sir, to remove your headgear,’ said Philip Philipovich imposingly.
– Я вам не милостивый государь, – резко заявил блондин, снимая папаху.	‘I am not your dear sir,’ said the fair youth sharply, pulling off his sheepskin hat.
– Мы пришли к вам, – вновь начал чёрный с копной.	‘We have come to see you,’ the dark shock-headed boy began again.
– Прежде всего – кто это мы?	‘First of all — who are ‘we’?’
– Мы – новое домоуправление нашего дома, – в сдержанной ярости заговорил чёрный. – Я – Швондер, она – Вяземская, он – товарищ Пеструхин и Шаровкин.	‘We are the new management committee of this block of flats,’ said the dark youth with suppressed fury. ‘I am Shvonder, her name is Vyazemskaya and these two are comrades Pestrukhin and Sharovkyan.
И вот мы…	So we…’
– Это вас вселили в квартиру Фёдора Павловича Саблина?	‘Are you the people who were moved in as extra tenants into Fyodor Pavlovich Sablin’s apartment?’
– Нас, – ответил Швондер.	‘Yes, we are,’ replied Shvonder.
– Боже, пропал калабуховский дом! – в отчаянии воскликнул Филипп Филиппович и всплеснул руками.	‘God, what is this place coming to!’ exclaimed Philip Philipovich in despair and wrung his hands.
– Что вы, профессор, смеётесь?	‘What are you laughing for, professor?’
– Какое там смеюсь?!	‘What do you mean — laughing?
Я в полном отчаянии, – крикнул Филипп Филиппович, – что же теперь будет с паровым отоплением?	I’m in absolute despair,’ shouted Philip Philipovich. ‘What’s going to become of the central heating now?’
– Вы издеваетесь, профессор Преображенский?	‘Are you making fun of us. Professor Preobrazhensky?’
– По какому делу вы пришли ко мне?	‘Why have you come to see me?
Говорите как можно скорее, я сейчас иду обедать.	Please be as quick as possible. I’m just going in to supper.’
– Мы, управление дома, – с ненавистью заговорил Швондер, – пришли к вам после общего собрания жильцов нашего дома, на котором стоял вопрос об уплотнении квартир дома…	‘We, the house management,’ said Shvonder with hatred, ‘have come to see you as a result of a general meeting of the tenants of this block, who are charged with the problem of increasing the occupancy of this house…’
– Кто на ком стоял? – крикнул Филипп Филиппович, – потрудитесь излагать ваши мысли яснее.	‘What d’you mean — charged?’ cried Philip Philipovich. ‘Please try and express yourself more clearly.’
– Вопрос стоял об уплотнении.	‘We are charged with increasing the occupancy.’
– Довольно! Я понял!	‘All right, I understand!
Вам известно, что постановлением 12 сего августа моя квартира освобождена от каких бы то ни было уплотнений и переселений?	Do you realise that under the regulation of August 12th this year my apartment is exempt from any increase in occupancy?’
– Известно, – ответил Швондер, – но общее собрание, рассмотрев ваш вопрос, пришло к заключению, что в общем и целом вы занимаете чрезмерную площадь.	‘We know that,’ replied Shvonder, ‘but when the general meeting had examined this question it came to the conclusion that taken all round you are occupying too much space.
Совершенно чрезмерную.	Far too much.
Вы один живёте в семи комнатах.	You are living, alone, in seven rooms.’
– Я один живу и работаю в семи комнатах, – ответил Филипп Филиппович, – и желал бы иметь восьмую.	‘I live and work in seven rooms,’ replied Philip Philipovich, ‘and I could do with eight.
Она мне необходима под библиотеку.	I need a room for a library.’
Четверо онемели.	The four were struck dumb.
– Восьмую!	‘Eight!
Э-хе-хе, – проговорил блондин, лишённый головного убора, однако, это здорово.	Ha, ha!’ said the hatless fair youth. ‘That’s rich, that is!’
– Это неописуемо! – воскликнул юноша, оказавшийся женщиной.	‘It’s indescribable!’ exclaimed the youth who had turned out to be a woman.
– У меня приёмная – заметьте – она же библиотека, столовая, мой кабинет – 3.	‘I have a waiting-room, which you will notice also has to serve as my library, a dining-room, and my study — that makes three.
Смотровая – 4. Операционная – 5.	Consulting-room — four, operating theatre -five.
Моя спальня – 6 и комната прислуги – 7.	My bedroom — six, and the servant’s room makes seven.
В общем, не хватает… Да, впрочем, это неважно.	It’s not really enough. But that’s not the point.
Моя квартира свободна, и разговору конец.	My apartment is exempt, and our conversation is therefore at an end.
Могу я идти обедать?	May I go and have supper?’
– Извиняюсь, – сказал четвёртый, похожий на крепкого жука.	‘Excuse me,’ said the fourth, who looked like a fat beetle.
– Извиняюсь, – перебил его Швондер, – вот именно по поводу столовой и смотровой мы и пришли поговорить.	‘Excuse me,’ Shvonder interrupted him, ‘but it was just because of your dining-room and your consulting-room that we came to see you.
Общее собрание просит вас добровольно, в порядке трудовой дисциплины, отказаться от столовой.	The general meeting requests you, as a matter of labour discipline, to give up your dining-room voluntarily.
Столовых нет ни у кого в Москве.	No one in Moscow has a dining-room.’
– Даже у Айседоры Дункан, – звонко крикнула женщина.	‘Not even Isadora Duncan,’ squeaked the woman.
С Филиппом Филипповичем что-то сделалось, вследствие чего его лицо нежно побагровело и он не произнёс ни одного звука, выжидая, что будет дальше.	Something happened to Philip Philipovich which made his face turn gently purple. He said nothing, waiting to hear what came next.
– И от смотровой также, – продолжал Швондер, – смотровую прекрасно можно соединить с кабинетом.	‘And give up your consulting-room too,’ Shvonder went on. ‘ You can easily combine your consulting-room with your study.’
– Угу, – молвил Филипп Филиппович каким-то странным голосом, – а где же я должен принимать пищу?	‘Mm’h,’ said Philip Philipovich in a strange voice. ‘And where am I supposed to eat?’
– В спальне, – хором ответили все четверо.	‘In the bedroom,’ answered the four in chorus.
Багровость Филиппа Филипповича приняла несколько сероватый оттенок.	Philip Philipovich’s purple complexion took on a faintly grey tinge.
– В спальне принимать пищу, – заговорил он слегка придушенным голосом, – в смотровой читать, в приёмной одеваться, оперировать в комнате прислуги, а в столовой осматривать.	‘So I can eat in the bedroom,’ he said in a slightly muffled voice, ‘read in the consulting-room, dress in the hall, operate in the maid’s room and examine patients in the dining-room.
Очень возможно, что Айседора Дункан так и делает.	I expect that is what Isadora Duncan does.
Может быть, она в кабинете обедает, а кроликов режет в ванной.	Perhaps she eats in her study and dissects rabbits in the bathroom.
Может быть.	Perhaps.
Но я не Айседора Дункан!.. – вдруг рявкнул он и багровость его стала жёлтой. – Я буду обедать в столовой, а оперировать в операционной!	But I’m not Isadora Duncan… !’ he turned yellow. ‘I shall eat in the diningroom and operate in the operating theatre!
Передайте это общему собранию и покорнейше вас прошу вернуться к вашим делам, а мне предоставить возможность принять пищу там, где её принимают все нормальные люди, то-есть в столовой, а не в передней и не в детской.	Tell that to the general meeting, and meanwhile kindly go and mind your own business and allow me to have my supper in the place where all normal people eat. I mean in the dining-room — not in the hall and not in the nursery.’
– Тогда, профессор, ввиду вашего упорного противодействия, – сказал взволнованный Швондер, – мы подадим на вас жалобу в высшие инстанции.	‘In that case, professor, in view of your obstinate refusal,’ said the furious Shvonder, ‘we shall lodge a complaint about you with higher authority.’
– Ага, – молвил Филипп Филиппович, – так? – И голос его принял подозрительно вежливый оттенок, – одну минуточку попрошу вас подождать.	‘Aha,’ said Philip Philipovich, ‘so that’s your game, is it?’ And his voice took on a suspiciously polite note. ‘Please wait one minute.’
«Вот это парень, – в восторге подумал пёс, – весь в меня.	What a man, thought the dog with delight, he’s just like me.
Ох, тяпнет он их сейчас, ох, тяпнет.	Any minute now and he’ll bite them.
Не знаю ещё – каким способом, но так тяпнет…	I don’t know how, but he’ll bite them all right… Go on!
Бей их!	Go for ‘em!
Этого голенастого взять сейчас повыше сапога за подколенное сухожилие… Р-р-р…»	I could just get that long-legged swine in the tendon behind his knee… ggrrr…
Филипп Филиппович, стукнув, снял трубку с телефона и сказал в неё так:	Philip Philipovich lifted the telephone receiver, dialled and said into it:
– Пожалуйста… Да… Благодарю вас.	‘Please give me… yes… thank you.
Петра Александровича попросите, пожалуйста.	Put me through to Pyotr Alexandrovich, please.
Профессор Преображенский.	Professor Preobraz-hensky speaking.
Пётр Александрович?	Pyotr Alexandrovich? Hello, how are you?
Очень рад, что вас застал.	I’m so glad I was able to get you.
Благодарю вас, здоров.	Thanks, I’m fine.
Пётр Александрович, ваша операция отменяется.	Pyotr Alexandrovich, I’m afraid your operation is cancelled.
Что?	What?
Совсем отменяется.	Cancelled.
Равно, как и все остальные операции.	And so are all my other operations.
Вот почему: я прекращаю работу в Москве и вообще в России… Сейчас ко мне вошли четверо, из них одна женщина, переодетая мужчиной, и двое вооружённых револьверами и терроризировали меня в квартире с целью отнять часть её.	I’ll tell you why: I am not going to work in Moscow, in fact I’m not going to work in Russia any longer… I am just having a visit from four people, one of whom is a woman disguised as a man, and two of whom are armed with revolvers. They are terrorising me in my own apartment and threatening to evict me.’
– Позвольте, профессор, – начал Швондер, меняясь в лице.	‘Hey, now, professor…’ began Shvonder, his expression changing.
– Извините… У меня нет возможности повторить всё, что они говорили.	‘Excuse me… I can’t repeat all they’ve been saying.
Я не охотник до бессмыслиц.	I can’t make sense of it, anyway.
Достаточно сказать, что они предложили мне отказаться от моей смотровой, другими словами, поставили меня в необходимость оперировать вас там, где я до сих пор резал кроликов.	Roughly speaking they have told me to give up my consulting-room, which will oblige me to operate in the room I have used until now for dissecting rabbits.
В таких условиях я не только не могу, но и не имею права работать.	I not only cannot work under such conditions — I have no right to.
Поэтому я прекращаю деятельность, закрываю квартиру и уезжаю в Сочи.	So I am closing down my practice, shutting up my apartment and going to Sochi.
Ключи могу передать Швондеру.	I will give the keys to Shvonder.
Пусть он оперирует.	He can operate for me.’
Четверо застыли.	The four stood rigid.
Снег таял у них на сапогах.	The snow was melting on their boots.
– Что же делать… Мне самому очень неприятно… Как?	‘Can’t be helped, I’m afraid… Of course I’m very upset, but… What?
О, нет, Пётр Александрович!	Oh, no, Pyotr Alexandrovich!
О нет.	Oh, no.
Больше я так не согласен.	That I must flatly refuse.
Терпение моё лопнуло.	My patience has snapped.
Это уже второй случай с августа месяца. Как?	This is the second time since August… What?
Гм… Как угодно.	H’m… All right, if you like.
Хотя бы.	I suppose so.
Но только одно условие: кем угодно, когда угодно, что угодно, но чтобы это была такая бумажка, при наличии которой ни Швондер, ни кто-либо другой не мог бы даже подойти к двери моей квартиры.	Only this time on one condition: I don’t care who issues it, when they issue it or what they issue, provided it’s the sort of certificate which will mean that neither Shvonder nor anyone else can so much as knock on my door.
Окончательная бумажка.	The ultimate in certificates.
Фактическая.	Effective.
Настоящая!	Real.
Броня.	Armour-plated!
Чтобы моё имя даже не упоминалось.	I don’t even want my name on it.
Кончено.	The end.
Я для них умер.	As far as they are concerned, I am dead.
Да, да.	Yes, yes.
Пожалуйста.	Please do.
Кем?	Who?
Ага… Ну, это другое дело.	Aha… well, that’s another matter.
Ага… Хорошо.	Aha… good.
Сейчас передаю трубку.	I’ll just hand him the receiver.
Будьте любезны, – змеиным голосом обратился Филипп Филиппович к Швондеру, – сейчас с вами будут говорить.	Would you mind,’ Philip Philipovich spoke to Shvonder in a voice like a snake’s, ‘you’re wanted on the telephone.’
– Позвольте, профессор, – сказал Швондер, то вспыхивая, то угасая, вы извратили наши слова.	‘But, professor,’ said Shvonder, alternately flaring up and cringing, ‘what you’ve told him is all wrong’ -
– Попрошу вас не употреблять таких выражений.	‘Please don’t speak to me like that.’
Швондер растерянно взял трубку и молвил:	Shvonder nervously picked up the receiver and said:
– Я слушаю.	‘Hello.
Да… Председатель домкома… Мы же действовали по правилам… Так у профессора и так совершенно исключительное положение… Мы знаем об его работах… Целых пять комнат хотели оставить ему… Ну, хорошо… Раз так… Хорошо…	Yes… I’m the chairman of the house management committee… We were only acting according to the regulations… the professor is an absolutely special case… Yes, we know about his work… We were going to leave him five whole rooms… Well, OK… if that’s how it is… OK.’
Совершенно красный, он повесил трубку и повернулся.	Very red in the face, he hung up and turned round.
«Как оплевал! Ну и парень!» – восхищённо подумал пёс, – «что он, слово, что ли, такое знает?	What a fellow! thought the dog rapturously. Does he know how to handle them! What’s his secret, I wonder?
Ну теперь можете меня бить – как хотите, а я отсюда не уйду.	He can beat me as much as he likes now — I’m not leaving this place!’
Трое, открыв рты, смотрели на оплёванного Швондера.	The three young people stared open-mouthed at the wretched Shvonder.
– Это какой-то позор! – несмело вымолвил тот.	‘This is a disgrace!’ he said miserably.
– Если бы сейчас была дискуссия, – начала женщина, волнуясь и загораясь румянцем, – я бы доказала Петру Александровичу…	‘If that Pyotr Alexandrovich had been here,’ began the woman, reddening with anger, ‘I’d have shown him…’
– Виноват, вы не сию минуту хотите открыть эту дискуссию? – вежливо спросил Филипп Филиппович.	‘Excuse me, would you like to talk to him now?’ enquired Philip Philipovich politely.
Глаза женщины загорелись.	The woman’s eyes flashed.
– Я понимаю вашу иронию, профессор, мы сейчас уйдём… Только я, как заведующий культотделом дома…	‘You can be as sarcastic as you like, professor, but we’re going now… Still, as manager of the cultural department of this house…’
– За-ве-дующая, – поправил её Филипп Филиппович.	‘ Manager,’ Philip Philipovich corrected her.
– Хочу предложить вам, – тут женщина из-за пазухи вытащила несколько ярких и мокрых от снега журналов, – взять несколько журналов в пользу детей Германии.	‘I want to ask you’ — here the woman pulled a number of coloured magazines wet with snow, from out of the front of her tunic — ‘to buy a few of these magazines in aid of the children of Germany.
По полтиннику штука.	50 kopecks a copy.’
– Нет, не возьму, – кратко ответил Филипп Филиппович, покосившись на журналы.	‘No, I will not,’ said Philip Philipovich curtly after a glance at the magazines.
Совершенное изумление выразилось на лицах, а женщина покрылась клюквенным налётом.	Total amazement showed on the faces, and the girl turned cranberry-colour.
– Почему же вы отказываетесь?	‘Why not?’
– Не хочу.	‘I don’t want to.’
– Вы не сочувствуете детям Германии?	‘Don’t you feel sorry for the children of Germany?’
– Сочувствую.	‘Yes, I do.’
– Жалеете по полтиннику?	‘Can’t you spare 50 kopecks?’
– Нет.	‘Yes, I can.’
– Так почему же?	‘Well, why won’t you, then?’
– Не хочу.	‘I don’t want to.’
Помолчали.	Silence.
– Знаете ли, профессор, – заговорила девушка, тяжело вздохнув, – если бы вы не были европейским светилом, и за вас не заступались бы самым возмутительным образом (блондин дёрнул её за край куртки, но она отмахнулась) лица, которых, я уверена, мы ещё разъясним, вас следовало бы арестовать.	‘You know, professor,’ said the girl with a deep sigh, ‘if you weren’t world-famous and if you weren’t being protected by certain people in the most disgusting way,’ (the fair youth tugged at the hem of her jerkin, but she brushed him away), ‘which we propose to investigate, you should be arrested.’
– А за что? – с любопытством спросил Филипп Филиппович.	‘What for?’ asked Philip Philipovich with curiosity.
– Вы ненавистник пролетариата! – гордо сказала женщина.	‘Because you hate the proletariat!’ said the woman proudly.
– Да, я не люблю пролетариата, – печально согласился Филипп Филиппович и нажал кнопку.	‘You’re right, I don’t like the proletariat,’ agreed Philip Philipovich sadly, and pressed a button.
Где-то прозвенело.	A bell rang in the distance.
Открылась дверь в коридор.	The door opened on to the corridor.
– Зина, – крикнул Филипп Филиппович, – подавай обед.	‘Zina!’ shouted Philip Philipovich. ‘Serve the supper, please.
Вы позволите, господа?	Do you mind, ladies and gentlemen?’
Четверо молча вышли из кабинета, молча прошли приёмную, молча переднюю и слышно было, как за ними закрылась тяжело и звучно парадная дверь.	Silently the four left the study, silently they trooped down the passage and through the hall. The front door closed loudly and heavily behind them.
Пёс встал на задние лапы и сотворил перед Филиппом Филипповичем какой-то намаз.	The dog rose on his hind legs in front of Philip Philipovich and performed obeisance to him.
Глава 3	Three
На разрисованных райскими цветами тарелках с чёрной широкой каймой лежала тонкими ломтиками нарезанная сёмга, маринованные угри. На тяжёлой доске кусок сыра со слезой, и в серебряной кадушке, обложенной снегом, – икра.	On gorgeous flowered plates with wide black rims lay thin slices of salmon and soused eel; a slab of over-ripe cheese on a heavy wooden platter, and in a silver bowl packed around with snow — caviare.
Меж тарелками несколько тоненьких рюмочек и три хрустальных графинчика с разноцветными водками.	Beside the plates stood delicate glasses and three crystal decanters of different-coloured vodkas.
Все эти предметы помещались на маленьком мраморном столике, уютно присоединившемся к громадному резного дуба буфету, изрыгающему пучки стеклянного и серебряного света.	All these objects were on a small marble table, handily placed beside the huge carved oak sideboard which shone with glass and silver.
Посреди комнаты – тяжёлый, как гробница, стол, накрытый белой скатертью, а на ней два прибора, салфетки, свёрнутые в виде папских тиар, и три тёмных бутылки.	In the middle of the room was a table, heavy as a gravestone and covered with a white tablecloth set with two places, napkins folded into the shape of papal tiaras, and three dark bottles.
Зина внесла серебряное крытое блюдо, в котором что-то ворчало.	Zina brought in a covered silver dish beneath which something bubbled.
Запах от блюда шёл такой, что рот пса немедленно наполнился жидкой слюной.	The dish gave off such a smell that the dog’s mouth immediately filled with saliva.
«Сады Семирамиды»! – подумал он и застучал по паркету хвостом, как палкой.	The gardens of Semiramis! he thought as he thumped the floor with his tail.
– Сюда их, – хищно скомандовал Филипп Филиппович. – Доктор Борменталь, умоляю вас, оставьте икру в покое.	‘Bring it here,’ ordered Philip Philipovich greedily. ‘I beg you, Doctor Bormenthal, leave the caviare alone.
И если хотите послушаться доброго совета: налейте не английской, а обыкновенной русской водки.	And if you want a piece of good advice, don’t touch the English vodka but drink the ordinary Russian stuff.’
Красавец тяпнутый – он был уже без халата в приличном чёрном костюме – передёрнул широкими плечами, вежливо ухмыльнулся и налил прозрачной.	The handsome Bormenthal — who had taken off his white coat and was wearing a smart black suit — shrugged his broad shoulders, smirked politely and poured out a glass of clear vodka.
– Ново-благословенная? – осведомился он.	‘What make is it?’ he enquired.
– Бог с вами, голубчик, – отозвался хозяин. – Это спирт.	‘Bless you, my dear fellow,’ replied his host, ‘it’s pure alcohol.
Дарья Петровна сама отлично готовит водку.	Darya Petrovna makes the most excellent homemade vodka.’
– Не скажите, Филипп Филиппович, все утверждают, что очень приличная – 30 градусов.	‘But surely, Philip Philipovich, everybody says that 30-degree vodka is quite good enough.’
– А водка должна быть в 40 градусов, а не в 30, это, во-первых, – а во-вторых, – бог их знает, чего они туда плеснули.	‘Vodka should be at least 40 degrees, not 30 — that’s firstly,’ Philip Philipovich interrupted him didactically, ‘and secondly — God knows what muck they make into vodka nowadays.
Вы можете сказать – что им придёт в голову?	What do you think they use?’
– Всё, что угодно, – уверенно молвил тяпнутый.	‘Anything they like,’ said the other doctor firmly.
– И я того же мнения, – добавил Филипп Филиппович и вышвырнул одним комком содержимое рюмки себе в горло, – …Мм… Доктор Борменталь, умоляю вас, мгновенно эту штучку, и если вы скажете, что это… Я ваш кровный враг на всю жизнь.	‘I quite agree,’ said Philip Philipovich and hurled the contents of his glass down his throat in one gulp. ‘Ah… m’m… Doctor Bormenthal — please drink that at once and if you ask me what it is, I’m your enemy for life.
«От Севильи до Гренады…».	“From Granada to Seville…”’
Сам он с этими словами подцепил на лапчатую серебряную вилку что-то похожее на маленький тёмный хлебик.	With these words he speared something like a little piece of black bread on his silver fish-fork.
Укушенный последовал его примеру.	Bormenthal followed his example.
Глаза Филиппа Филипповича засветились.	Philip Philipovich’s eyes shone.
– Это плохо? – жуя спрашивал Филипп Филиппович. – Плохо?	‘Not bad, eh?’ asked Philip Philipovich, chewing. ‘Is it?
Вы ответьте, уважаемый доктор.	Tell me, doctor.’
– Это бесподобно, – искренно ответил тяпнутый.	‘It’s excellent,’ replied the doctor sincerely.
– Ещё бы… Заметьте, Иван Арнольдович, холодными закусками и супом закусывают только недорезанные большевиками помещики.	‘So I should think… Kindly note, Ivan Arnoldovich, that the only people who eat cold hors d’oeuvres nowadays are the few remaining landlords who haven’t had their throats cut.
Мало-мальски уважающий себя человек оперирует закусками горячими.	Anybody with a spark of self-respect takes his hors d’oeuvres hot.
А из горячих московских закусок – это первая.	And of all the hot hors d’oeuvres in Moscow this is the best.
Когда-то их великолепно приготовляли в Славянском Базаре.	Once they used to do them magnificently at the Slavyansky Bazaar restaurant.
На, получай.	There, you can have some too.’
– Пса в столовой прикармливаете, – раздался женский голос, – а потом его отсюда калачом не выманишь.	‘If you feed a dog at table,’ said a woman’s voice, ‘you won’t get him out of here afterwards for love or money.’
– Ничего.	‘I don’t mind.
Бедняга наголодался, – Филипп Филиппович на конце вилки подал псу закуску, принятую тем с фокусной ловкостью, и вилку с грохотом свалил в полоскательницу.	The poor thing’s hungry.’ On the point of his fork Pliilip Philipovich handed the dog a tit-bit, which the animal took with the dexterity of a conjuror. The professor then threw the fork with a clatter into the slop-basin.
Засим от тарелок поднимался пахнущий раками пар; пёс сидел в тени скатерти с видом часового у порохового склада. А Филипп Филиппович, заложив хвост тугой салфетки за воротничок, проповедовал:	The dishes now steamed with an odour of lobster; the dog sat in the shadow of the tablecloth with the look of a sentry by a powder magazine as Philip Philipovich, thrusting the end of a thick napkin into his collar, boomed on:
– Еда, Иван Арнольдович, штука хитрая.	‘Food, Ivan Arnoldovich, is a subtle thing.
Есть нужно уметь, а представьте себе – большинство людей вовсе есть не умеют.	One must know how to eat, yet just think — most people don’t know how to eat at all.
Нужно не только знать что съесть, но и когда и как. (Филипп Филиппович многозначительно потряс ложкой).	One must not only know what to eat, but when and how.’ (Philip Philipovich waved his fork meaningfully.)
И что при этом говорить.	‘And what to say while you’re eating.
Да-с.	Yes, my dear sir.
Если вы заботитесь о своём пищеварении, мой добрый совет – не говорите за обедом о большевизме и о медицине.	If you care about your digestion, my advice is — don’t talk about bolshevism or medicine at table.
И – боже вас сохрани – не читайте до обеда советских газет.	And, God forbid — never read Soviet newspapers before dinner.’
– Гм… Да ведь других нет.	‘M’mm… But there are no other newspapers.’
– Вот никаких и не читайте.	‘In that case don’t read any at all.
Вы знаете, я произвёл 30 наблюдений у себя в клинике.	Do you know I once made thirty tests in my clinic.
И что же вы думаете?	And what do you think?
Пациенты, не читающие газет, чувствуют себя превосходно.	The patients who never read newspapers felt excellent.
Те же, которых я специально заставлял читать «Правду», – теряли в весе.	Those whom I specially made read Pravda all lost weight.
– Гм… – с интересом отозвался тяпнутый, розовея от супа и вина.	‘H’m…’ rejoined Bormenthal with interest, turning gently pink from the soup and the wine.
– Мало этого.	‘And not only did they lose weight.
Пониженные коленные рефлексы, скверный аппетит, угнетённое состояние духа.	Their knee reflexes were retarded, they lost appetite and exhibited general depression.’
– Вот чёрт…	‘Good heavens…’
– Да-с.	‘Yes, my dear sir.
Впрочем, что же это я? Сам же заговорил о медицине.	But listen to me — I’m talking about medicine!’
Филипп Филиппович, откинувшись, позвонил, и в вишнёвой портьере появилась Зина.	Leaning back, Philip Philipovich rang the bell and Zina appeared through the cerise portiere.
Псу достался бледный и толстый кусок осетрины, которая ему не понравилась, а непосредственно за этим ломоть окровавленного ростбифа.	The dog was given a thick, white piece of sturgeon, which he did not like, then immediately afterwards a chunk of underdone roast beef.
Слопав его, пёс вдруг почувствовал, что он хочет спать, и больше не может видеть никакой еды.	When he had gulped it down the dog suddenly felt that he wanted to sleep and could not bear the sight of any more food.
«Странное ощущение, – думал он, захлопывая отяжелевшие веки, – глаза бы мои не смотрели ни на какую пищу.	Strange feeling, he thought, blinking his heavy eyelids, it’s as if my eyes won’t look at food any longer.
А курить после обеда – это глупость».	As for smoking after they’ve eaten — that’s crazy.
Столовая наполнилась неприятным синим дымом.	The dining-room was filling with unpleasant blue smoke.
Пёс дремал, уложив голову на передние лапы.	The animal dozed, its head on its forepaws.
– Сен-Жюльен – приличное вино, – сквозь сон слышал пёс, – но только ведь теперь же его нету.	‘Saint Julien is a very decent wine,’ the dog heard sleepily, ‘but there’s none of it to be had any more.’
Глухой, смягчённый потолками и коврами, хорал донёсся откуда-то сверху и сбоку.	A dull mutter of voices in chorus, muffled by the ceiling and carpets, was heard coming from above and to one side.
Филипп Филиппович позвонил и пришла Зина.	Philip Philipovich rang for Zina.
– Зинуша, что это такое значит?	‘Zina my dear, what’s that noise?’
– Опять общее собрание сделали, Филипп Филиппович, – ответила Зина.	‘They’re having another general meeting, Philip Philipovich,’ replied Zina.
– Опять! – горестно воскликнул Филипп Филиппович, – ну, теперь стало быть, пошло, пропал калабуховский дом.	‘What, again?’ exclaimed Philip Philipovich mournfully. ‘Well, this is the end of this house.
Придётся уезжать, но куда – спрашивается.	I’ll have to go away -but where to?
Всё будет, как по маслу.	I can see exactly what’ll happen.
Вначале каждый вечер пение, затем в сортирах замёрзнут трубы, потом лопнет котёл в паровом отоплении и так далее.	First of all there’ll be community singing in the evening, then the pipes will freeze in the lavatories, then the central heating boiler will blow up and so on.
Крышка калабухову.	This is the end.’
– Убивается Филипп Филиппович, – заметила, улыбаясь, Зина и унесла груду тарелок.	‘Philip Philipovich worries himself to death,’ said Zina with a smile as she cleared away a pile of plates.
– Да ведь как не убиваться?! – возопил Филипп Филиппович, – ведь это какой дом был – вы поймите!	‘How can I help it?’ exploded Philip Philipovich. ‘Don’t you know what this house used to be like?’
– Вы слишком мрачно смотрите на вещи, Филипп Филиппович, – возразил красавец тяпнутый, – они теперь резко изменились.	‘You take too black a view of things, Philip Philipovich,’ objected the handsome Bormenthal. ‘There is a considerable change for the better now.’
– Голубчик, вы меня знаете? Не правда ли?	‘My dear fellow, you know me, don’t you?
Я – человек фактов, человек наблюдения.	I am a man of facts, a man who observes.
Я – враг необоснованных гипотез.	I’m the enemy of unsupported hypotheses.
И это очень хорошо известно не только в России, но и в Европе.	And I’m known as such not only in Russia but in Europe too.
Если я что-нибудь говорю, значит, в основе лежит некий факт, из которого я делаю вывод.	If I say something, that means that it is based on some fact from which I draw my conclusions.
И вот вам факт: вешалка и калошная стойка в нашем доме.	Now there’s a fact for you: there is a hat-stand and a rack for boots and galoshes in this house.’
– Это интересно…	‘Interesting…’
«Ерунда – калоши.	Galoshes — hell.
Не в калошах счастье», – подумал пёс, – «но личность выдающаяся.»	Who cares about galoshes, thought the dog, but he’s a great fellow all the same.
– Не угодно ли – калошная стойка.	‘Yes, a rack for galoshes.
С 1903 года я живу в этом доме.	I have been living in this house since 1903.
И вот, в течение этого времени до марта 1917 года не было ни одного случая – подчёркиваю красным карандашом: ни одного – чтобы из нашего парадного внизу при общей незапертой двери пропала бы хоть одна пара калош.	And from then until March 1917 there was not one case — let me underline in red pencil not one case — of a single pair of galoshes disappearing from that rack even when the front door was open.
Заметьте, здесь 12 квартир, у меня приём.	There are, kindly note, twelve flats in this house and a constant stream of people coming to my consulting-rooms.
В марте 17-го года в один прекрасный день пропали все калоши, в том числе две пары моих, 3 палки, пальто и самовар у швейцара.	One fine day in March 1917 all the galoshes disappeared, including two pairs of mine, three walking sticks, an overcoat and the porter’s samovar.
И с тех пор калошная стойка прекратила своё существование.	And since then the rack has ceased to exist.
Голубчик! Я не говорю уже о паровом отоплении. Не говорю.	And I won’t mention the boiler.
Пусть: раз социальная революция – не нужно топить.	The rule apparently is — once a social revolution takes place there’s no need to stoke the boiler.
Но я спрашиваю: почему, когда началась вся эта история, все стали ходить в грязных калошах и валенках по мраморной лестнице?	But I ask you: why, when this whole business started, should everybody suddenly start clumping up and down the marble staircase in dirty galoshes and felt boots?
Почему калоши нужно до сих пор ещё запирать под замок?	Why must we now keep our galoshes under lock and key?
И ещё приставлять к ним солдата, чтобы кто-либо их не стащил?	And put a soldier on guard over them to prevent them from being stolen?
Почему убрали ковёр с парадной лестницы?	Why has the carpet been removed from the front staircase?
Разве Карл Маркс запрещает держать на лестнице ковры?	Did Marx forbid people to keep their staircases carpeted?
Разве где-нибудь у Карла Маркса сказано, что 2-й подъезд калабуховского дома на Пречистенке следует забить досками и ходить кругом через чёрный двор? Кому это нужно?	Did Karl Marx say anywhere that the front door of No. 2 Kalabukhov House in Prechistenka Street must be boarded up so that people have to go round and come in by the back door? WTiat good does it do anybody?
Почему пролетарий не может оставить свои калоши внизу, а пачкает мрамор?	Why can’t the proletarians leave their galoshes downstairs instead of dirtying the staircase?’
– Да у него ведь, Филипп Филиппович, и вовсе нет калош, – заикнулся было тяпнутый.	‘But the proletarians don’t have any galoshes, Philip Philipovich,’ stammered the doctor.
– Ничего похожего! – громовым голосом ответил Филипп Филиппович и налил стакан вина. – Гм… Я не признаю ликёров после обеда: они тяжелят и скверно действуют на печень… Ничего подобного!	‘Nothing of the sort!’ replied Philip Philipovich in a voice of thunder, and poured himself a glass of wine. ‘H’mm… I don’t approve of liqueurs after dinner. They weigh on the digestion and are bad for the liver… Nothing of the sort!
На нём есть теперь калоши и эти калоши… мои!	The proletarians do have galoshes now and those galoshes are — mine!
Это как раз те самые калоши, которые исчезли весной 1917 года.	The very ones that vanished in the spring of 1917.
Спрашивается, – кто их попёр?	Who removed them, you may ask?
Я?	Did I remove them?
Не может быть.	Impossible.
Буржуй Саблин? (Филипп Филиппович ткнул пальцем в потолок).	The bourgeois Sablin?’ (Philip Philipovich pointed upwards to the ceiling.)
Смешно даже предположить.	‘The very idea’s laughable.
Сахарозаводчик Полозов? (Филипп Филиппович указал вбок).	Polozov, the sugar manufacturer?’ (Philip Philipovich pointed to one side.)
Ни в коем случае!	‘Never!
Да-с!	You see?
Но хоть бы они их снимали на лестнице! (Филипп Филиппович начал багроветь).	But if they’d only take them off when they come up the staircase!’ (Philip Philipovich started to turn purple.)
На какого чёрта убрали цветы с площадок?	‘Why on earth do they have to remove the flowers from the landing?
Почему электричество, которое, дай бог памяти, тухло в течение 20-ти лет два раза, в теперешнее время аккуратно гаснет раз в месяц?	Why does the electricity, which to the best of my recollection has only failed twice in the past twenty years, now go out regularly once a month?
Доктор Борменталь, статистика – ужасная вещь.	Statistics, Doctor Bormenthal, are terrible things.
Вам, знакомому с моей последней работой, это известно лучше, чем кому бы то ни было другому.	You who know my latest work must realise that better than anybody.’
– Разруха, Филипп Филиппович.	‘The place is going to ruin, Philip Philipovich.’
– Нет, – совершенно уверенно возразил Филипп Филиппович, – нет.	‘No,’ countered Philip Philipovich quite firmly. ‘No.
Вы первый, дорогой Иван Арнольдович, воздержитесь от употребления самого этого слова.	You must first of all refrain, my dear Ivan Arnoldovich, from using that word.
Это – мираж, дым, фикция, – Филипп Филиппович широко растопырил короткие пальцы, отчего две тени, похожие на черепах, заёрзали по скатерти. – Что такое эта ваша разруха?	It’s a mirage, a vapour, a fiction,’ Philip Philipovich spread out his short fingers, producing a double shadow like two skulls on the tablecloth. ‘What do you mean by ruin?
Старуха с клюкой?	An old woman with a broomstick?
Ведьма, которая выбила все стёкла, потушила все лампы?	A witch who smashes all the windows and puts out all the lights?
Да её вовсе и не существует.	No such thing.
Что вы подразумеваете под этим словом? – яростно спросил Филипп Филиппович у несчастной картонной утки, висящей кверху ногами рядом с буфетом, и сам же ответил за неё. – Это вот что: если я, вместо того, чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха.	What do you mean by that word?’ Philip Philipovich angrily enquired of an unfortunate cardboard duck hanging upside down by the sideboard, then answered the question himself. ‘I’ll tell you what it is: if instead of operating every evening I were to start a glee club in my apartment, that would mean that I was on the road to ruin.
Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной начнётся разруха.	If when I go to the lavatory I don’t pee, if you’ll excuse the expression, into the bowl but on to the floor instead and if Zina and Darya Petrovna were to do the same thing, the lavatory would be ruined.
Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах.	Ruin, therefore, is not caused by lavatories but it’s something that starts in people’s heads.
Значит, когда эти баритоны кричат «бей разруху!» – я смеюсь. (Лицо Филиппа Филипповича перекосило так, что тяпнутый открыл рот).	So when these clowns start shouting “Stop the ruin!” — I laugh!’ (Philip Philipovich’s face became so distorted that the doctor’s mouth fell open.)
Клянусь вам, мне смешно!	‘I swear to you, I find it laughable!
Это означает, что каждый из них должен лупить себя по затылку! И вот, когда он вылупит из себя всякие галлюцинации и займётся чисткой сараев – прямым своим делом, – разруха исчезнет сама собой.	Every one of them needs to hit himself on the back of the head and then when he has knocked all the hallucinations out of himself and gets on with sweeping out backyards — which is his real job — all this “ruin” will automatically disappear.
Двум богам служить нельзя!	You can’t serve two gods!
Невозможно в одно и то же время подметать трамвайные пути и устраивать судьбы каких-то испанских оборванцев!	You can’t sweep the dirt out of the tram tracks and settle the fate of the Spanish beggars at the same time!
Это никому не удаётся, доктор, и тем более – людям, которые, вообще отстав в развитии от европейцев лет на 200, до сих пор ещё не совсем уверенно застёгивают свои собственные штаны!	No one can ever manage it, doctor — and above all it can’t be done by people who are two hundred years behind the rest of Europe and who so far can’t even manage to do up their own fly-buttons properly!’
Филипп Филиппович вошёл в азарт.	Philip Philipovich had worked himself up into a frenzy.
Ястребиные ноздри его раздувались.	His hawk-like nostrils were dilated.
Набравшись сил после сытного обеда, гремел он подобно древнему пророку и голова его сверкала серебром.	Fortified by his ample dinner he thundered like an ancient prophet and his hair shone like a silver halo.
Его слова на сонного пса падали точно глухой подземный гул.	His words sounded to the sleepy dog like a dull subterranean rumble.
То сова с глупыми жёлтыми глазами выскакивала в сонном видении, то гнусная рожа повара в белом грязном колпаке, то лихой ус Филиппа Филипповича, освещённый резким электричеством от абажура, то сонные сани скрипели и пропадали, а в собачьем желудке варился, плавая в соку, истерзанный кусок ростбифа.	At first he dreamed uneasily that the owl with its stupid yellow eyes had hopped off its branch, then he dreamed about the vile face of that cook in his dirty white cap, then of Philip Philipovich’s dashing moustaches sharply lit by electric light from the lampshade. The dreamy sleigh-ride came to an end as the mangled piece of roast beef, floating in gravy, stewed away in the dog’s stomach.
«Он бы прямо на митингах мог деньги зарабатывать», – мутно мечтал пёс, – «первоклассный деляга.	He could earn plenty of money by talking at political meetings, the dog thought sleepily. That was a great speech.
Впрочем, у него и так, по-видимому, денег куры не клюют».	Still, he’s rolling in money anyway.
– Городовой! – кричал Филипп Филиппович. – Городовой! –	‘A policeman!’ shouted Philip Philipovich. ‘A policeman!’
«Угу-гу-гу!» Какие-то пузыри лопались в мозгу пса…	Policeman? Ggrrr… — something snapped inside the dog’s brain.
– Городовой!	‘Yes, a policeman!
Это и только это.	Nothing else will do.
И совершенно неважно – будет ли он с бляхой или же в красном кепи.	Doesn’t matter whether he wears a number or a red cap.
Поставить городового рядом с каждым человеком и заставить этого городового умерить вокальные порывы наших граждан.	A policeman should be posted alongside every person in the country with the job of moderating the vocal outbursts of our honest citizenry.
Вы говорите – разруха.	You talk about ruin.
Я вам скажу, доктор, что ничто не изменится к лучшему в нашем доме, да и во всяком другом доме, до тех пор, пока не усмирят этих певцов!	I tell you, doctor, that nothing will change for the better in this house, or in any other house for that matter, until you can make these people stop talking claptrap!
Лишь только они прекратят свои концерты, положение само собой изменится к лучшему.	As soon as they put an end to this mad chorus the situation will automatically change for the better.’
– Контрреволюционные вещи вы говорите, Филипп Филиппович, – шутливо заметил тяпнутый, – не дай бог вас кто-нибудь услышит.	‘You sound like a counter-revolutionary, Philip Philipovich,’ said the doctor jokingly. ‘I hope to God nobody hears you.’
– Ничего опасного, – с жаром возразил Филипп Филиппович. – Никакой контрреволюции.	‘I’m doing no harm,’ Philip Philipovich objected heatedly. ‘Nothing counter-revolutionary in all that.
Кстати, вот ещё слово, которое я совершенно не выношу.	Incidentally, that’s a word I simply can’t tolerate.
Абсолютно неизвестно – что под ним скрывается?	What the devil is it supposed to mean, anyway?
Чёрт его знает!	Nobody knows.
Так я и говорю: никакой этой самой контрреволюции в моих словах нет.	That’s why I say there’s nothing counter-revolutionary in what I say.
В них здравый смысл и жизненная опытность.	It’s full of sound sense and a lifetime of experience.’
Тут Филипп Филиппович вынул из-за воротничка хвост блестящей изломанной салфетки и, скомкав, положил её рядом с недопитым стаканом вина.	At this point Philip Philipovich pulled the end of his luxurious napkin out of his collar. Crumpling it up he laid it beside his unfinished glass of wine.
Укушенный тотчас поднялся и поблагодарил: «мерси».	Bormenthal at once rose and thanked his host.
– Минутку, доктор! – приостановил его Филипп Филиппович, вынимая из кармана брюк бумажник.	‘Just a minute, doctor,’ Philip Philipovich stopped him and took a wallet out of his hip pocket.
Он прищурился, отсчитал белые бумажки и протянул их укушенному со словами:	He frowned, counted out some white 10-rouble notes and handed them to the doctor, saying,
– Сегодня вам, Иван Арнольдович, 40 рублей причитается.	‘You are due for 40 roubles today, Ivan Arnoldovich.
Прошу.	There you are.’
Пострадавший от пса вежливо поблагодарил и, краснея, засунул деньги в карман пиджака.	Still in slight pain from his dog-bite, the doctor thanked him and blushed as he stuffed the money into his coat pocket.
– Я сегодня вечером не нужен вам, Филипп Филиппович? – осведомился он.	‘Do you need me this evening, Philip Philipovich?’ he enquired.
– Нет, благодарю вас, голубчик.	‘No thanks, my dear fellow.
Ничего делать сегодня не будем.	We shan’t be doing anything this evening.
Во-первых, кролик издох, а во-вторых, сегодня в большом – «Аида».	For one thing the rabbit has died and for another Aida is on at the Bolshoi this evening.
А я давно не слышал.	It’s a long time since I heard it.
Люблю… Помните?	I love it… Do you remember that duet?
Дуэт… тари-ра-рим.	Pom-pom-ti-pom…’
– Как это вы успеваете, Филипп Филиппович? – с уважением спросил врач.	‘How do you find time for it, Philip Philipovich?’ asked the doctor with awe.
– Успевает всюду тот, кто никуда не торопится, – назидательно объяснил хозяин. – Конечно, если бы я начал прыгать по заседаниям, и распевать целый день, как соловей, вместо того, чтобы заниматься прямым своим делом, я бы никуда не поспел, – под пальцами Филиппа Филипповича в кармане небесно заиграл репетитор, – начало девятого… Ко второму акту поеду… Я сторонник разделения труда.	‘One can find time for everything if one is never in a hurry,’ explained his host didactically. ‘Of course if I started going to meetings and carolling like a nightingale all day long, I’d never find time to go anywhere’ — the repeater in Philip Philipovich’s pocket struck its celestial chimes as he pressed the button — ‘It starts at nine. I’ll go in time for the second act. I believe in the division of labour.
В Большом пусть поют, а я буду оперировать.	The Bolshoi’s job is to sing, mine’s to operate.
Вот и хорошо.	That’s how things should be.
И никаких разрух… Вот что, Иван Арнольдович, вы всё же следите внимательно: как только подходящая смерть, тотчас со стола – в питательную жидкость и ко мне!	Then there’d be none of this “ruin”… Look, Ivan Arnoldovich, you must go and take a careful look: as soon as he’s properly dead, take him off the table, put him straight into nutritive fluid and bring him to me!’
– Не беспокойтесь, Филипп Филиппович, – паталогоанатомы мне обещали.	‘Don’t worry, Philip Philipovich, the pathologist has promised me.’
– Отлично, а мы пока этого уличного неврастеника понаблюдаем.	‘Excellent. Meanwhile, we’ll examine this neurotic street arab of ours and stitch him up.
Пусть бок у него заживает.	I want his flank to heal…’
«Обо мне заботится», – подумал пёс, – «очень хороший человек.	He’s worrying about me, thought the dog, good for him.
Я знаю, кто это.	Now I know what he is.
Он – волшебник, маг и кудесник из собачьей сказки… Ведь не может же быть, чтобы всё это я видел во сне.	He’s the wizard, the magician, the sorcerer out of those dogs’ fairy tales… I can’t have dreamed it all.
А вдруг – сон? (Пёс во сне дрогнул). Вот проснусь… и ничего нет.	Or have I? (The dog shuddered in his sleep.) Any minute now I’ll wake up and there’ll be nothing here.
Ни лампы в шелку, ни тепла, ни сытости.	No silk-shaded lamp, no warmth, no food.
Опять начинается подворотня, безумная стужа, оледеневший асфальт, голод, злые люди… Столовая, снег… Боже, как тяжело мне будет!..»	Back on the streets, back in the cold, the frozen asphalt, hunger, evil-minded humans… the factory canteen, the snow… God, it will be unbearable…!
Но ничего этого не случилось.	But none of that happened.
Именно подворотня растаяла, как мерзкое сновидение, и более не вернулась.	It was the freezing doorway which vanished like a bad dream and never came back.
Видно, уж не так страшна разруха.	Clearly the country was not yet in a total state of ruin.
Невзирая на неё, дважды день, серые гармоники под подоконником наливались жаром и тепло волнами расходилось по всей квартире.	In spite of it the grey accordion-shaped radiators under the windows filled with heat twice a day and warmth flowed in waves through the whole apartment.
Совершенно ясно: пёс вытащил самый главный собачий билет.	The dog had obviously drawn the winning ticket in the dogs’ lottery.
Глаза его теперь не менее двух раз в день наливались благодарными слезами по адресу пречистенского мудреца.	Never less than twice a day his eyes filled with tears of gratitude towards the sage of Prechistenka.
Кроме того, всё трюмо в гостиной, в приёмной между шкафами отражали удачливого пса – красавца.	Every mirror in the living-room or the hall reflected a good-looking, successful dog.
«Я – красавец.	I am handsome.
Быть может, неизвестный собачий принц-инкогнито», – размышлял пёс, глядя на лохматого кофейного пса с довольной мордой, разгуливающего в зеркальных далях. –	Perhaps I’m really a dog prince, living incognito, mused the dog as he watched the shaggy, coffee-coloured dog with the smug expression strolling about in the mirrored distance.
«Очень возможно, что бабушка моя согрешила с водолазом.	I wouldn’t be surprised if my grandmother didn’t have an affair with a labrador.
То-то я смотрю – у меня на морде – белое пятно.	Now that I look at my muzzle, I see there’s a white patch on it.
Откуда оно, спрашивается?	I wonder how it got there.
Филипп Филиппович – человек с большим вкусом – не возьмёт он первого попавшегося пса-дворнягу».	Philip Philipovich is a man of great taste -he wouldn’t just pick up any stray mongrel.
В течение недели пёс сожрал столько же, сколько в полтора последних голодных месяца на улице.	In two weeks the dog ate as much as in his previous six weeks on the street.
Ну, конечно, только по весу.	Only by weight, of course.
О качестве еды у Филиппа Филипповича и говорить не приходилось.	In quality the food at the professor’s apartment was incomparable.
Если даже не принимать во внимание того, что ежедневно Дарьей Петровной закупалась груда обрезков на Смоленском рынке на 18 копеек, достаточно упомянуть обеды в 7 часов вечера в столовой, на которых пёс присутствовал, несмотря на протесты изящной Зины.	Apart from the fact that Darya Petrovna bought a heap of meat-scraps for 18 kopecks every day at the Smolensk market, there was dinner every evening in the dining-room at seven o’clock, at which the dog was always present despite protests from the elegant Zina.
Во время этих обедов Филипп Филиппович окончательно получил звание божества.	It was during these meals that Philip Philipovich acquired his final title to divinity.
Пёс становился на задние лапы и жевал пиджак, пёс изучил звонок Филиппа Филипповича – два полнозвучных отрывистых хозяйских удара, и вылетал с лаем встречать его в передней.	The dog stood on his hind legs and nibbled his jacket, the dog learned to recognise Philip Philipovich’s ring at the door — two loud, abrupt proprietorial pushes on the bell — and would run barking out into the hall.
Хозяин вваливался в чернобурой лисе, сверкая миллионом снежных блёсток, пахнущий мандаринами, сигарами, духами, лимонами, бензином, одеколоном, сукном, и голос его, как командная труба, разносился по всему жилищу.	The master was enveloped in a dark brown fox-fur coat, which glittered with millions of snowflakes and smelled of mandarin oranges, cigars, perfume, lemons, petrol, eau de cologne and cloth, and his voice, like a megaphone, boomed all through the apartment.
– Зачем ты, свинья, сову разорвал?	‘Why did you ruin the owl, you little monkey?
Она тебе мешала?	Was the owl doing you any harm?
Мешала, я тебя спрашиваю?	Was it, now?
Зачем профессора Мечникова разбил?	Why did you smash the portrait of Professor Mechnikov?’
– Его, Филипп Филиппович, нужно хлыстом отодрать хоть один раз, возмущённо говорила Зина, – а то он совершенно избалуется.	‘He needs at least one good whipping, Philip Philipovich,’ said Zina indignantly, ‘or he’ll become completely spoiled.
Вы поглядите, что он с вашими калошами сделал.	Just look what he’s done to your galoshes.’
– Никого драть нельзя, – волновался Филипп Филиппович, – запомни это раз навсегда.	‘No one is to be beaten,’ said Philip Philipovich heatedly, ‘remember that once and for all.
На человека и на животное можно действовать только внушением.	Animals and people can only be influenced by persuasion.
Мясо ему давали сегодня?	Have you given him his meat today?’
– Господи, он весь дом обожрал.	‘Lord, he’s eaten us out of house and home.
Что вы спрашиваете, Филипп Филиппович.	What a question, Philip Philipovich.
Я удивляюсь – как он не лопнет.	He eats so much I’m surprised he doesn’t burst.’
– Ну и пусть ест на здоровье… Чем тебе помешала сова, хулиган?	‘Fine. It’s good for him… what harm did the owl do you, you little ruffian?’
– У-у! – скулил пёс-подлиза и полз на брюхе, вывернув лапы.	Ow-ow, whined the dog, crawling on his belly and splaying out his paws.
Затем его с гвалтом волокли за шиворот через приёмную в кабинет.	The dog was forcefully dragged by the scruff of his neck through the hall and into the study.
Пёс подвывал, огрызался, цеплялся за ковёр, ехал на заду, как в цирке.	He whined, snapped, clawed at the carpet and slid along on his rump as if he were doing a circus act.
Посредине кабинета на ковре лежала стеклянноглазая сова с распоротым животом, из которого торчали какие-то красные тряпки, пахнущие нафталином.	In the middle of the study floor lay the glass-eyed owl. From its disembowelled stomach flowed a stream of red rags that smelled of mothballs.
На столе валялся вдребезги разбитый портрет.	Scattered on the desk were the fragments of a portrait.
– Я нарочно не убрала, чтобы вы полюбовались, – расстроенно докладывала Зина, – ведь на стол вскочил, мерзавец! И за хвост её – цап!	‘I purposely didn’t clear it up so that you could take a good look,’ said Zina distractedly. ‘Look — he jumped up on to the table, the little brute, and then — bang! — he had the owl by the tail.
Я опомниться не успела, как он её всю растерзал.	Before I knew what was happening he had torn it to pieces.
Мордой его потычьте в сову, Филипп Филиппович, чтобы он знал, как вещи портить.	Rub his nose in the owl, Philip Philipovich, so that he learns not to spoil things.’
И начинался вой.	Then the howling began.
Пса, прилипшего к ковру, тащили тыкать в сову, причём пёс заливался горькими слезами и думал – «бейте, только из квартиры не выгоняйте».	Clawing at the carpet, the dog was dragged over to have his nose rubbed in the owl. He wept bitter tears and thought: Beat me, do what you like, but don’t throw me out.
– Сову чучельнику отправить сегодня же.	‘Send the owl to the taxidermist at once.
Кроме того, вот тебе 8 рублей и 15 копеек на трамвай, съезди к Мюру, купи ему хороший ошейник с цепью.	There’s 8 roubles, and 16 kopecks for the tram-fare, go down to Murat’s and buy him a good collar and a lead.’
На следующий день на пса надели широкий блестящий ошейник.	Next day the dog was given a wide, shiny collar.
В первый момент, поглядевшись в зеркало, он очень расстроился, поджал хвост и ушёл в ванную комнату, размышляя – как бы ободрать его о сундук или ящик.	As soon as he saw himself in the mirror he was very upset, put his tail between his legs and disappeared into the bathroom, where he planned to pull the collar off against a box or a basket.
Но очень скоро пёс понял, что он – просто дурак.	Soon, however, the dog realised that he was simply a fool.
Зина повела его гулять на цепи по Обухову переулку.	Zina took him walking on the lead along Obukhov Street.
Пёс шёл, как арестант, сгорая от стыда, но, пройдя по Пречистенке до храма Христа, отлично сообразил, что значит в жизни ошейник.	The dog trotted along like a prisoner under arrest, burning with shame, but as he walked along Prechistenka Street as far as the church of Christ the Saviour he soon realised exactly what a collar means in life.
Бешеная зависть читалась в глазах у всех встречных псов, а у мёртвого переулка – какой-то долговязый с обрубленным хвостом дворняга облаял его «барской сволочью» и «шестёркой».	Mad envy burned in the eyes of every dog he met and at Myortvy Street a shaggy mongrel with a docked tail barked at him that he was a ‘master’s pet’ and a ‘lackey’.
Когда пересекали трамвайные рельсы, милиционер посмотрел на ошейник с удовольствием и уважением, а когда вернулись, произошло самое невиданное в жизни: Фёдор-швейцар собственноручно отпер парадную дверь и впустил Шарика, Зине он при этом заметил:	As they crossed the tram tracks a policeman looked at the collar with approval and respect. When they returned home the most amazing thing of all happened — with his own hands Fyodor the porter opened the front door to admit Sharik and Zina, remarking to Zina as he did so:
– Ишь, каким лохматым обзавёлся Филипп Филиппович.	‘What a sight he was when Philip Philipovich brought him in.
Удивительно жирный.	And now look how fat he is.’
– Ещё бы, – за шестерых лопает, – пояснила румяная и красивая от мороза Зина.	‘So he should be — he eats enough for six,’ said the beautiful Zina, rosy-cheeked from the cold.
«Ошейник – всё равно, что портфель», – сострил мысленно пёс, и, виляя задом, последовал в бельэтаж, как барин.	A collar’s just like a briefcase, the dog smiled to himself. Wagging his tail, he climbed up to the mezzanine like a gentleman.
Оценив ошейник по достоинству, пёс сделал первый визит в то главное отделение рая, куда до сих пор вход ему был категорически воспрещён именно в царство поварихи Дарьи Петровны.	Once having appreciated the proper value of a collar, the dog made his first visit to the supreme paradise from which hitherto he had been categorically barred — the realm of the cook, Darya Petrovna.
Вся квартира не стоила и двух пядей Дарьиного царства.	Two square inches of Darya’s kitchen was worth more than all the rest of the flat.
Всякий день в чёрной и сверху облицованной кафелем плите стреляло и бушевало пламя.	Every day flames roared and flashed in the tiled, black-leaded stove.
Духовой шкаф потрескивал.	Delicious crackling sounds came from the oven.
В багровых столбах горело вечной огненной мукой и неутолённой страстью лицо Дарьи Петровны. Оно лоснилось и отливало жиром.	Tortured by perpetual heat and unquenchable passion, Darya Petrovna’s face was a constant livid purple, slimy and greasy.
В модной причёске на уши и с корзинкой светлых волос на затылке светились 22 поддельных бриллианта.	In the neat coils over her ears and in the blonde bun on the back of her head flashed twenty-two imitation diamonds.
По стенам на крюках висели золотые кастрюли, вся кухня громыхала запахами, клокотала и шипела в закрытых сосудах…	Golden saucepans hung on hooks round the walls, the whole kitchen seethed with smells, while covered pans bubbled and hissed…
– Вон! – завопила Дарья Петровна, – вон, беспризорный карманник!	‘Get out!’ screamed Darya Petrovna. ‘Get out, you no-good little thief!
Тебя тут не хватало! Я тебя кочергой!..	Get out of here at once or I’ll be after you with the poker!’
«Чего ты? Ну, чего лаешься?» – умильно щурил глаза пёс. –	Hey, why all the barking? signalled the dog pathetically with his eyes.
«Какой же я карманник?	What d’you mean — thief?
Ошейник вы разве не замечаете?» – и он боком лез в дверь, просовывая в неё морду.	Haven’t you noticed my new collar? He backed towards the door, his muzzle raised appealingly towards her.
Шарик-пёс обладал каким-то секретом покорять сердца людей.	The dog Sharik possessed some secret which enabled him to win people’s hearts.
Через два дня он уже лежал рядом с корзиной углей и смотрел, как работает Дарья Петровна.	Two days later he was stretched out beside the coal-scuttle watching Darya Petrovna at work.
Острым узким ножом она отрубала беспомощным рябчикам головы и лапки, затем, как яростный палач, с костей сдирала мякоть, из кур вырывала внутренности, что-то вертела в мясорубке.	With a thin sharp knife she cut off the heads and claws of a flock of helpless grouse, then like a merciless executioner scooped the guts out of the fowls, stripped the flesh from the bones and put it into the mincer.
Шарик в это время терзал рябчикову голову.	Sharik meanwhile gnawed a grouse’s head.
Из миски с молоком Дарья Петровна вытаскивала куски размокшей булки, смешивала их на доске с мясной кашицей, заливала всё это сливками, посыпала солью, и на доске лепила котлеты.	Darya Petrovna fished lumps of soaking bread out of a bowl of milk, mixed them on a board with the minced meat, poured cream over the whole mixture, sprinkled it with salt and kneaded it into cutlets.
В плите гудело как на пожаре, а на сковородке ворчало, пузырилось и прыгало.	The stove was roaring like a furnace, the frying pan sizzled, popped and bubbled.
Заслонка с громом отпрыгивала, обнаруживала страшный ад, в котором пламя клокотало и переливалось.	The oven door swung open with a roar, revealing a terrifying inferno of heaving, crackling flame.
Вечером потухала каменная пасть, в окне кухни над белой половинной занавесочкой стояла густая и важная пречистенская ночь с одинокой звездой.	In the evening the fiery furnace subsided and above the curtain half-way up the kitchen window hung the dense, ominous night sky of Prechistenka Street with its single star.
В кухне было сыро на полу, кастрюли сияли таинственно и тускло, на столе лежала пожарная фуражка.	The kitchen floor was damp, the saucepans shone with a dull, mysterious glow and on the table was a fireman’s cap.
Шарик лежал на тёплой плите, как лев на воротах и, задрав от любопытства одно ухо, глядел, как черноусый и взволнованный человек в широком кожаном поясе за полуприкрытой дверью в комнате Зины и Дарьи Петровны обнимал Дарью Петровну.	Sharik lay on the warm stove, stretched out like a lion above a gateway, and with one ear cocked in curiosity he watched through the half-open door of Zina’s and Darya Petrovna’s room as an excited, black-moustached man in a broad leather belt embraced Darya Petrovna.
Лицо у той горело мукой и страстью всё, кроме мертвенного напудренного носа.	All her face, except her powdered nose, glowed with agony and passion.
Щель света лежала на портрете черноусого и пасхальный розан свисал с него.	A streak of light lay across a picture of a man with a black moustache and beard, from which hung a little Easter loaf.
– Как демон пристал, – бормотала в полумраке Дарья Петровна – отстань!	‘Don’t go too far,’ muttered Darya Petrovna in the half-darkness. ‘Stop it!
Зина сейчас придёт.	Zina will be back soon.
Что ты, чисто тебя тоже омолодили?	What’s the matter with you — have you been rejuvenated too?’
– Нам это ни к чему, – плохо владея собой и хрипло отвечал черноусый. – До чего вы огненная!	‘I don’t need rejuvenating,’ croaked the black-moustached fireman hoarsely, scarcely able to control himself. ‘You’re so passionate!’
Вечерами пречистенская звезда скрывалась за тяжкими шторами и, если в Большом театре не было «Аиды» и не было заседания Всероссийского хирургического общества, божество помещалось в кабинете в глубоком кресле.	In the evenings the sage of Prechistenka Street retired behind his thick blinds and if there was no A’ida at the Bolshoi Theatre and no meeting of the All-Russian Surgical Society, then the great man would settle down in a deep armchair in his study.
Огней под потолком не было. Горела только одна зелёная лампа на столе.	There were no ceiling lights; the only light came from a green-shaded lamp on the desk.
Шарик лежал на ковре в тени и, не отрываясь, глядел на ужасные дела.	Sharik lay on the carpet in the shadows, unable to take his eyes off the horrors that lined the room.
В отвратительной едкой и мутной жиже в стеклянных сосудах лежали человеческие мозги.	Human brains floated in a disgustingly acrid, murky liquid in glass jars.
Руки божества, обнажённые по локоть, были в рыжих резиновых перчатках, и скользкие тупые пальцы копошились в извилинах.	On his forearms, bared to the elbow, the great man wore red rubber globes as his blunt, slippery fingers delved into the convoluted grey matter.
Временами божество вооружалось маленьким сверкающим ножиком и тихонько резало жёлтые упругие мозги.	Now and again he would pick up a small glistening knife and calmly slice off a spongey yellow chunk of brain.
– «К берегам священным Нила», – тихонько напевало божество, закусывая губы и вспоминая золотую внутренность Большого театра.	‘…“to the banks of the sa-acred Nile…,”’ he hummed quietly, licking his lips as he remembered the gilded auditorium of the Bolshoi Theatre.
Трубы в этот час нагревались до высшей точки.	It was the time of evening when the central heating was at its warmest.
Тепло от них поднималось к потолку, оттуда расходилось по всей комнате, в пёсьей шкуре оживала последняя, ещё не вычесанная самим Филиппом Филипповичем, но уже обречённая блоха.	The heat from it floated up to the ceiling, from there dispersing all over the room. In the dog’s fur the warmth wakened the last flea, which had somehow managed to escape Philip Philipovich’s comb.
Ковры глушили звуки в квартире.	The carpets deadened all sound in the flat.
А потом далеко звенела входная дверь.	Then, from far away, came the sound of the front door bell.
Зинка в кинематограф пошла, – думал пёс, – а как придёт, ужинать, стало быть, будем.	Zina’s gone out to the cinema, thought the dog, and I suppose we’ll have supper when she gets home.
Сегодня, надо полагать, – телячьи отбивные!	Something tells me that it’s veal chops tonight!
* * *	* * *
В этот ужасный день ещё утром Шарика кольнуло предчувствие. Вследствие этого он вдруг заскулил и утренний завтрак – полчашки овсянки и вчерашнюю баранью косточку – съел без всякого аппетита.	On the morning of that terrible day Sharik had felt a sense of foreboding, which had made him suddenly break into a howl and he had eaten his breakfast — half a bowl of porridge and yesterday’s mutton-bone — without the least relish.
Он скучно прошёлся в приёмную и легонько подвыл там на собственное отражение.	Bored, he went padding up and down the hall, whining at his own reflection.
Но днём после того, как Зина сводила его погулять на бульвар, день пошёл обычно.	The rest of the morning, after Zina had taken him for his walk along the avenue, passed normally.
Приёма сегодня не было потому, что, как известно, по вторникам приёма не бывает, и божество сидело в кабинете, развернув на столе какие-то тяжёлые книги с пёстрыми картинками.	There were no patients that day as it was Tuesday — a day when as we all know there are no consulting hours. The master was in his study, several large books with coloured pictures spread out in front of him on the desk.
Ждали обеда.	It was nearly supper-time.
Пса несколько оживила мысль о том, что сегодня на второе блюдо, как он точно узнал на кухне, будет индейка.	The dog was slightly cheered by the news from the kitchen that the second course tonight was turkey.
Проходя по коридору, пёс услышал, как в кабинете Филиппа Филипповича неприятно и неожиданно прозвенел телефон.	As he was walking down the passage the dog heard the startling, unexpected noise of Philip Philipovich’s telephone bell ringing.
Филипп Филиппович взял трубку, прислушался и вдруг взволновался.	Philip Philipovich picked up the receiver, listened and suddenly became very excited.
– Отлично, – послышался его голос, – сейчас же везите, сейчас же!	‘Excellent,’ he was heard saying, ‘bring it round at once, at once!’
Он засуетился, позвонил и вошедшей Зине приказал срочно подавать обед.	Bustling about, he rang for Zina and ordered supper to be served immediately:
– Обед!	‘Supper!
Обед! Обед!	Supper!’
В столовой тотчас застучали тарелками, Зина забегала, из кухни послышалась воркотня Дарьи Петровны, что индейка не готова.	Immediately there was a clatter of plates in the dining-room and Zina ran in, pursued by the voice of Darya Petrovna grumbling that the turkey was not ready yet.
Пёс опять почувствовал волнение.	Again the dog felt a tremor of anxiety.
«Не люблю кутерьмы в квартире», – раздумывал он… И только он это подумал, как кутерьма приняла ещё более неприятный характер.	I don’t like it when there’s a commotion in the house, he mused… and no sooner had the thought entered his head than the commotion took on an even more disagreeable nature.
И прежде всего благодаря появлению тяпнутого некогда доктора Борменталя. Тот привёз с собой дурно пахнущий чемодан, и даже не раздеваясь, устремился с ним через коридор в смотровую.	This was largely due to the appearance of Doctor Bormenthal, who brought with him an evil-smelling trunk and without waiting to remove his coat started heaving it down the corridor into the consultingroom.
Филипп Филиппович бросил недопитую чашку кофе, чего с ним никогда не случалось, выбежал навстречу Борменталю, чего с ним тоже никогда не бывало.	Philip Philipovich put down his unfinished cup of coffee, which normally he would never do, and ran out to meet Bormenthal, another quite untypical thing for him to do.
– Когда умер? – закричал он.	‘When did he die?’ he cried.
– Три часа назад. – Ответил Борменталь, не снимая заснеженной шапки и расстёгивая чемодан.	‘Three hours ago,’ replied Bormenthal, his snow-covered hat still on his head as he unstrapped the trunk.
«Кто такой умер?» – хмуро и недовольно подумал пёс и сунулся под ноги, – «терпеть не могу, когда мечутся».	Who’s died? wondered the dog sullenly and disagreeably as he slunk under the table. I can’t bear it when they dash about the room like that.
– Уйди из-под ног!	‘Out of my way, animal!
Скорей, скорей, скорей! – закричал Филипп Филиппович на все стороны и стал звонить во все звонки, как показалось псу.	Hurry, hurry, hurry!’ cried Philip Philipovich. It seemed to the dog that the master was ringing every bell at once.
Прибежала Зина. – Зина!	Zina ran in. ‘Zina!
К телефону Дарью Петровну записывать, никого не принимать!	Tell Darya Petrovna to take over the telephone and not to let anybody in.
Ты нужна.	I need you here.
Доктор Борменталь, умоляю вас – скорей, скорей, скорей!	Doctor Bormenthal — please hurry!’
«Не нравится мне, не нравится», – пёс обиженно нахмурился и стал шляться по квартире, а вся суета сосредоточилась в смотровой.	I don’t like this, scowled the dog, offended, and wandered off round the apartment. All the bustle, it seemed, was confined to the consulting-room.
Зина оказалась неожиданно в халате, похожем на саван, и начала бегать из смотровой в кухню и обратно.	Zina suddenly appeared in a white coat like a shroud and began running back and forth between the consulting-room and the kitchen.
«Пойти, что ли, пожрать?	Isn’t it time I had my supper?
Ну их в болото», – решил пёс и вдруг получил сюрприз.	They seem to have forgotten about me, thought the dog. He at once received an unpleasant surprise.
– Шарику ничего не давать, – загремела команда из смотровой.	‘Don’t give Sharik anything to eat,’ boomed the order from the consulting-room.
– Усмотришь за ним, как же.	‘How am I to keep an eye on him?’
– Запереть!	‘Lock him up!’
И Шарика заманили и заперли в ванной.	Sharik was enticed into the bathroom and locked in.
«Хамство», – подумал Шарик, сидя в полутёмной ванной комнате, – «просто глупо…» И около четверти часа он пробыл в ванной в странном настроении духа – то ли в злобе, то ли в каком-то тяжёлом упадке.	Beasts, thought Sharik as he sat in the semi-darkness of the bathroom. What an outrage… In an odd frame of mind, half resentful, half depressed, he spent about a quarter of an hour in the bathroom.
Всё было скучно, неясно…	He felt irritated and uneasy.
«Ладно, будете вы иметь калоши завтра, многоуважаемый Филипп Филиппович», – думал он, – «две пары уже пришлось прикупить и ещё одну купите.	Right. This means the end of your galoshes tomorrow, Philip Philipovich, he thought. You’ve already had to buy two new pairs. Now you’re going to have to buy another.
Чтоб вы псов не запирали».	That’ll teach you to lock up dogs.
Но вдруг его яростную мысль перебило.	Suddenly a violent thought crossed his mind.
Внезапно и ясно почему-то вспомнился кусок самой ранней юности – солнечный необъятный двор у Преображенской заставы, осколки солнца в бутылках, битый кирпич, вольные псы побродяги.	Instantly and clearly he remembered a scene from his earliest youth -a huge sunny courtyard near the Preobrazhensky Gate, slivers of sunlight reflected in broken bottles, brick-rubble, and a free world of stray dogs.
«Нет, куда уж, ни на какую волю отсюда не уйдёшь, зачем лгать», – тосковал пёс, сопя носом, – «привык.	No, it’s no use. I could never leave this place now. Why pretend? mused the dog, with a sniff. I’ve got used to this life.
Я барский пёс, интеллигентное существо, отведал лучшей жизни.	I’m a gentleman’s dog now, an intelligent being, I’ve tasted better things.
Да и что такое воля?	Anyhow, what is freedom?
Так, дым, мираж, фикция… Бред этих злосчастных демократов…»	Vapour, mirage, fiction… democratic rubbish…
Потом полутьма в ванной стала страшной, он завыл, бросился на дверь, стал царапаться.	Then the gloom of the bathroom began to frighten him and he howled. Hurling himself at the door, he started scratching it.
«У-у-у!» – как в бочку пролетело по квартире.	Ow-ow…, the noise echoed round the apartment like someone shouting into a barrel.
«Сову раздеру опять» – бешено, но бессильно подумал пёс.	I’ll tear that owl to pieces again, thought the dog, furious but impotent.
Затем ослаб, полежал, а когда поднялся, шерсть на нём встала вдруг дыбом, почему-то в ванне померещились отвратительные волчьи глаза.	Then he felt weak and lay down. When he got up his coat suddenly stood up on end, as he had an eerie feeling that a horrible, wolfish pair of eyes was staring at him from the bath.
И в разгар муки дверь открылась.	In the midst of his agony the door opened.
Пёс вышел, отряхнувшись, и угрюмо собрался на кухню, но Зина за ошейник настойчиво повлекла его в смотровую.	The dog went out, shook himself, and made gloomily for the kitchen, but Zina firmly dragged him by the collar into the consulting-room.
Холодок прошёл у пса под сердцем.	The dog felt a sudden chill around his heart.
«Зачем же я понадобился?» – подумал он подозрительно, – «бок зажил, ничего не понимаю».	What do they want me for? he wondered suspiciously. My side has healed up — I don’t get it.
И он поехал лапами по скользкому паркету, так и был привезён в смотровую.	Sliding along on his paws over the slippery parquet, he was pulled into the consulting-room.
В ней сразу поразило невиданное освещение.	There he was immediately shocked by the unusually brilliant lighting.
Белый шар под потолком сиял до того, что резало глаза.	A white globe on the ceiling shone so brightly that it hurt his eyes.
В белом сиянии стоял жрец и сквозь зубы напевал про священные берега Нила.	In the white glare stood the high priest, humming through his teeth something about the sacred Nile.
Только по смутному запаху можно было узнать, что это Филипп Филиппович.	The only way of recognising him as Philip Philipovich was a vague smell.
Подстриженная его седина скрывалась под белым колпаком, напоминающим патриарший куколь; божество было всё в белом, а поверх белого, как епитрахиль, был надет резиновый узкий фартук.	His smoothed-back grey hair was hidden under a white cap, making him look as if he were dressed up as a patriarch; the divine figure was all in white and over the white, like a stole, he wore a narrow rubber apron.
Руки – в чёрных перчатках.	His hands were in black gloves.
В куколе оказался и тяпнутый.	The other doctor was also there.
Длинный стол был раскинут, а сбоку придвинули маленький четырехугольный на блестящей ноге.	The long table was fully unfolded, a small square box placed beside it on a shining stand.
Пёс здесь возненавидел больше всего тяпнутого и больше всего за его сегодняшние глаза.	The dog hated the other doctor more than anyone else and more than ever because of the look in his eyes.
Обычно смелые и прямые, ныне они бегали во все стороны от пёсьих глаз.	Usually frank and bold, they now flickered in all directions to avoid the dog’s eyes.
Они были насторожены, фальшивы и в глубине их таилось нехорошее, пакостное дело, если не целое преступление.	They were watchful, treacherous and in their depths lurked something mean and nasty, even criminal.
Пёс глянул на него тяжело и пасмурно и ушёл в угол.	Scowling at him, the dog slunk into a comer.
– Ошейник, Зина, – негромко молвил Филипп Филиппович, – только не волнуй его.	‘Collar, Zina,’ said Philip Philipovich softly, ‘only don’t excite him.’
У Зины мгновенно стали такие же мерзкие глаза, как у тяпнутого.	For a moment Zina’s eyes had the same vile look as Bormenthal’s.
Она подошла к псу и явно фальшиво погладила его. Тот с тоской и презрением поглядел на неё.	She walked up to the dog and with obvious treachery, stroked him.
«Что же… Вас трое. Возьмёте, если захотите.	What’re you doing… all three of you? OK, take me if you want me.
Только стыдно вам… Хоть бы я знал, что будете делать со мной…»	You ought to be ashamed… If only I knew what you’re going to do to me…
Зина отстегнула ошейник, пёс помотал головой, фыркнул.	Zina unfastened his collar, the dog shook his head and snorted.
Тяпнутый вырос перед ним и скверный мутящий запах разлился от него.	Bormenthal rose up in front of him, reeking of that foul, sickening smell.
«Фу, гадость… Отчего мне так мутно и страшно…» – подумал пёс и попятился от тяпнутого.	Ugh, disgusting… wonder why I feel so queer…, thought the dog as he dodged away.
– Скорее, доктор, – нетерпеливо молвил Филипп Филиппович.	‘Hurry, doctor,’ said Philip Philipovich impatiently.
Резко и сладко пахнуло в воздухе.	There was a sharp, sweet smell in the air.
Тяпнутый, не сводя с пса насторожённых дрянных глаз, высунул из-за спины правую руку и быстро ткнул псу в нос ком влажной ваты.	The doctor, without taking his horrible watchful eyes off the dog slipped his right hand out from behind his back and quickly clamped a pad of damp cotton wool over the dog’s nose.
Шарик оторопел, в голове у него легонько закружилось, но он успел ещё отпрянуть.	Sharik went dumb, his head spinning a little, but he still managed to jump back.
Тяпнутый прыгнул за ним, и вдруг залепил всю морду ватой.	The doctor jumped after him and rapidly smothered his whole muzzle in cotton wool.
Тотчас же заперло дыхание, но ещё раз пёс успел вырваться.	His breathing stopped, but again the dog jerked himself away.
«Злодей…» – мелькнуло в голове. –	You bastard…, flashed through his mind.
«За что?» – И ещё раз облепили.	Why? And down came the pad again.
Тут неожиданно посреди смотровой представилось озеро, а на нём в лодках очень весёлые загробные небывалые розовые псы.	Then a lake suddenly materialised in the middle of the consulting-room floor. On it was a boat, rowed by a crew of extraordinary pink dogs.
Ноги лишились костей и согнулись.	The bones in his legs gave way and collapsed.
– На стол! – весёлым голосом бухнули где-то слова Филиппа Филипповича и расплылись в оранжевых струях.	‘On to the table!’ Philip Philipovich boomed from somewhere in a cheerful voice and the sound disintegrated into orange-coloured streaks.
Ужас исчез, сменился радостью.	Fear vanished and gave way to joy.
Секунды две угасающий пёс любил тяпнутого.	For two seconds the dog loved the man he had bitten.
Затем весь мир перевернулся дном кверху и была ещё почувствована холодная, но приятная рука под животом.	Then the whole world turned upside down and he felt a cold but soothing hand on his belly.
Потом – ничего.	Then — nothing.
Глава 4	Four
На узком операционном столе лежал, раскинувшись, пёс Шарик и голова его беспомощно колотилась о белую клеёнчатую подушку.	The dog Sharik lay stretched out on the narrow operating table, his head lolling helplessly against a white oilcloth pillow.
Живот его был выстрижен и теперь доктор Борменталь, тяжело дыша и спеша, машинкой въедаясь в шерсть, стриг голову Шарика.	His stomach was shaven and now Doctor Bormenthal, breathing heavily, was hurriedly shaving Sharik’s head with clippers that ate through his fur.
Филипп Филиппович, опершись ладонями на край стола, блестящими, как золотые обода его очков, глазами наблюдал за этой процедурой и говорил взволнованно:	Philip Philipovich, leaning on the edge of the table, watched the process through his shiny, gold-rimmed spectacles. He spoke urgently:
– Иван Арнольдович, самый важный момент – когда я войду в турецкое седло.	‘Ivan Arnoldovich, the most vital moment is when I enter the turkish saddle.
Мгновенно, умоляю вас, подайте отросток и тут же шить.	You must then instantly pass me the gland and start suturing at once.
Если там у меня начнёт кровоточить, потеряем время и пса потеряем.	If we have a haemorrhage then we shall lose time and lose the dog.
Впрочем, для него и так никакого шанса нету, – он помолчал, прищуря глаз, заглянул в как бы насмешливо полуприкрытый глаз пса и добавил:	In any case, he hasn’t a chance…’ He was silent, frowning, and gave an ironic look at the dog’s half-closed eye, then added:
– А знаете, жалко его.	‘Do you know, I feel sorry for him.
Представьте, я привык к нему.	I’ve actually got used to having him around.’
Руки он вздымал в это время, как будто благословлял на трудный подвиг злосчастного пса Шарика. Он старался, чтобы ни одна пылинка не села на чёрную резину. Из-под выстриженной шерсти засверкала беловатая кожа собаки.	So saying he raised his hands as though calling down a blessing on the unfortunate Sharik’s great sacrificial venture.
Борменталь отшвырнул машинку и вооружился бритвой.	Bormenthal laid aside the clippers and picked up a razor.
Он намылил беспомощную маленькую голову и стал брить.	He lathered the defenceless little head and started to shave it.
Сильно хрустело под лезвием, кое-где выступала кровь.	The blade scraped across the skin, nicked it and drew blood.
Обрив голову, тяпнутый мокрым бензиновым комочком обтёр её, затем оголённый живот пса растянул и промолвил, отдуваясь:	Having shaved the head the doctor wiped it with an alcohol swab, then stretched out the dog’s bare stomach and said with a sigh of relief:
«Готово».	‘Ready.’
Зина открыла кран над раковиной и Борменталь бросился мыть руки.	Zina turned on the tap over the washbasin and Bormenthal hurriedly washed his hands.
Зина из склянки полила их спиртом.	From a phial Zina poured alcohol over them.
– Можно мне уйти, Филипп Филиппович? – спросила она, боязливо косясь на бритую голову пса.	‘May I go, Philip Philipovich?’ she asked, glancing nervously at the dog’s shaven head.
– Можешь.	‘You may.’
Зина пропала.	Zina disappeared.
Борменталь засуетился дальше.	Bormenthal busied himself further.
Лёгкими марлевыми салфеточками он обложил голову Шарика и тогда на подушке оказался никем не виданный лысый пёсий череп и странная бородатая морда.	He surrounded Shank’s head with tight gauze wadding, which framed the odd sight of a naked canine scalp and a muzzle that by comparison seemed heavily bearded.
Тут шевельнулся жрец.	The priest stirred.
Он выпрямился, глянул на собачью голову и сказал:	He straightened up, looked at the dog’s head and said:
– Ну, Господи, благослови.	‘God bless us.
Нож.	Scalpel.’
Борменталь из сверкающей груды на столике вынул маленький брюхатый ножик и подал его жрецу.	Bormenthal took a short, broad-bladed knife from the glittering pile on the small table and handed it to the great man.
Затем он облёкся в такие же чёрные перчатки, как и жрец.	He too then donned a pair of black gloves.
– Спит? – спросил Филипп Филиппович.	‘Is he asleep?’ asked Philip Philipovich.
– Спит.	‘He’s sleeping nicely.’
Зубы Филиппа Филипповича сжались, глазки приобрели остренький, колючий блеск и, взмахнув ножичком, он метко и длинно протянул по животу Шарика рану.	Philip Philipovich clenched his teeth, his eyes took on a sharp, piercing glint and with a flourish of his scalpel he made a long, neat incision down the length of Sharik’s belly.
Кожа тотчас разошлась и из неё брызнула кровь в разные стороны.	The skin parted instantly, spurting blood in several directions.
Борменталь набросился хищно, стал комьями марли давить Шарикову рану, затем маленькими, как бы сахарными щипчиками зажал её края и она высохла.	Bormenthal swooped like a vulture, began dabbing Sharik’s wound with swabs of gauze, then gripped its edges with a row of little clamps like sugartongs, and the bleeding stopped.
На лбу у Борменталя пузырьками выступил пот.	Droplets of sweat oozed from Bormenthal’s forehead.
Филипп Филиппович полоснул второй раз и тело Шарика вдвоём начли разрывать крючьями, ножницами, какими-то скобками.	Philip Philipovich made a second incision and again Sharik’s body was pulled apart by hooks, scissors and little clamps.
Выскочили розовые и жёлтые, плачущие кровавой росой ткани.	Pink and yellow tissues emerged, oozing with blood.
Филипп Филиппович вертел ножом в теле, потом крикнул:	Philip Philipovich turned the scalpel in the wound, then barked:
«Ножницы!»	‘Scissors!’
Инструмент мелькнул в руках у тяпнутого, как у фокусника.	Like a conjuring trick the instrument materialised in Bormenthal’s hand.
Филипп Филиппович залез в глубину и в несколько поворотов вырвал из тела Шарика его семенные железы с какими-то обрывками.	Philip Philipovich delved deep and with a few twists he removed the testicles and some dangling attachments from Sharik’s body.
Борменталь, совершенно мокрый от усердия и волнения, бросился к стеклянной банке и извлёк из неё другие, мокрые, обвисшие семенные железы. В руках у профессора и ассистента запрыгали, завились короткие влажные струны.	Dripping with exertion and excitement Bormenthal leapt to a glass jar and removed from it two more wet, dangling testicles, their short, moist, stringy vesicles dangling like elastic in the hands of the professor and his assistant.
Дробно защёлкали кривые иглы в зажимах, семенные железы вшили на место Шариковых.	The bent needles clicked faintly against the clamps as the new testicles were sewn in place of Sharik’s.
Жрец отвалился от раны, ткнул в неё комком марли и скомандовал:	The priest drew back from the incision, swabbed it and gave the order:
– Шейте, доктор, мгновенно кожу, – затем оглянулся на круглые белые стенные часы.	‘Suture, doctor. At once.’ He turned around and looked at the white clock on the wall.
– 14 минут делали, – сквозь стиснутые зубы пропустил Борменталь и кривой иголкой впился в дряблую кожу.	‘Fourteen minutes,’ grunted Bormenthal through clenched teeth as he pierced the flabby skin with his crooked needle.
Затем оба заволновались, как убийцы, которые спешат.	Both grew as tense as two murderers working against the clock.
– Нож, – крикнул Филипп Филиппович.	‘Scalpel!’ cried Philip Philipovich.
Нож вскочил ему в руки как бы сам собой, после чего лицо Филиппа Филипповича стало страшным.	The scalpel seemed to leap into his hand as though of its own accord, at which point Philip Philipovich’s expression grew quite fearsome.
Он оскалил фарфоровые и золотые коронки и одним приёмом навёл на лбу Шарика красный венец.	Grinding his gold and porcelain bridge-work, in a single stroke he incised a red fillet around Sharik’s head.
Кожу с бритыми волосами откинули как скальп. Обнажили костяной череп.	The scalp, with its shaven hairs, was removed, the skull bone laid bare.
Филипп Филиппович крикнул:	Philip Philipovich shouted:
– Трёпан!	‘Trepan!’
Борменталь подал ему блестящий коловорот.	Bormenthal handed him a shining auger.
Кусая губы, Филипп Филиппович начал втыкать коловорот и высверливать в черепе Шарика маленькие дырочки в сантиметре расстояния одна от другой, так, что они шли кругом всего черепа.	Biting his lips Philip Philipovich began to insert the auger and drill a complete circle of little holes, a centimetre apart, around the top of Sharik’s skull.
На каждую он тратил не более пяти секунд.	Each hole took no more than five seconds to drill.
Потом пилой невиданного фасона, сунув её хвост в первую дырочку, начал пилить, как выпиливают дамский рукодельный ящик.	Then with a saw of the most curious design he put its point into the first hole and began sawing through the skull as though he were making a lady’s fretwork sewing-basket.
Череп тихо визжал и трясся.	The skull shook and squeaked faintly.
Минуты через три крышку черепа с Шарика сняли.	After three minutes the roof of the dog’s skull was removed.
Тогда обнажился купол Шарикового мозга – серый с синеватыми прожилками и красноватыми пятнами.	The dome of Sharik’s brain was now laid bare — grey, threaded with bluish veins and spots of red.
Филипп Филиппович въелся ножницами в оболочки и их вскрыл.	Philip Philipovich plunged his scissors between the membranes and eased them apart.
Один раз ударил тонкий фонтан крови, чуть не попал в глаз профессору, и окропил его колпак.	Once a thin stream of blood spurted up, almost hitting the professor in the eye and spattering his white cap.
Борменталь с торзионным пинцетом, как тигр, бросился зажимать и зажал.	Like a tiger Bormenthal pounced in with a tourniquet and squeezed.
Пот с Борменталя полз потоками и лицо его стало мясистым и разноцветным.	Sweat streamed down his face, which was growing puffy and mottled.
Глаза его метались от рук профессора к тарелке на инструментальном столе.	His eyes flicked to and fro from the professor’s hand to the instrument-table.
Филипп же Филиппович стал положительно страшен.	Philip Philipovich was positively awe-inspiring.
Сипение вырывалось из его носа, зубы открылись до дёсен.	A hoarse snoring noise came from his nose, his teeth were bared to the gums.
Он ободрал оболочку с мозга и пошёл куда-то вглубь, выдвигая из вскрытой чаши полушария мозга.	He peeled aside layers of cerebral membrane and penetrated deep between the hemispheres of the brain.
В это время Борменталь начал бледнеть, одной рукой охватил грудь Шарика и хрипловато сказал:	It was then that Bor-menthal went pale, and seizing Sharik’s breast with one hand he said hoarsely:
– Пульс резко падает…	‘Pulse falling sharply…’
Филипп Филиппович зверски оглянулся на него, что-то промычал и врезался ещё глубже.	Philip Philipovich flashed him a savage look, grunted something and delved further still.
Борменталь с хрустом сломал стеклянную ампулку, насосал из неё шприц и коварно кольнул Шарика где-то у сердца.	Bormenthal snapped open a glass ampoule, filled a syringe with the liquid and treacherously injected the dog near his heart.
– Иду к турецкому седлу, – зарычал Филипп Филиппович и окровавленными скользкими перчатками выдвинул серо-жёлтый мозг Шарика из головы.	‘I’m coming to the turkish saddle,’ growled Philip Philipovich. With his slippery, bloodstained gloves he removed Sharik’s greyish-yellow brain from his head.
На мгновение он скосил глаза на морду Шарика, и Борменталь тотчас же сломал вторую ампулу с жёлтой жидкостью и вытянул её в длинный шприц.	For a second he glanced at Sharik’s muzzle and Bormenthal snapped open a second ampoule of yellow liquid and sucked it into the long syringe.
– В сердце? – робко спросил он.	‘Shall I do it straight into the heart?’ he enquired cautiously.
– Что вы ещё спрашиваете? – злобно заревел профессор, – всё равно он уже пять раз у вас умер.	‘Don’t waste time asking questions!’ roared the professor angrily. ‘He could die five times over while you’re making up your mind.
Колите!	Inject, man!
Разве мыслимо? – Лицо у него при этом стало, как у вдохновенного разбойника.	What are you waiting for?’ His face had the look of an inspired robber chieftain.
Доктор с размаху легко всадил иглу в сердце пса.	With a flourish the doctor plunged the needle into the dog’s heart.
– Живёт, но еле-еле, – робко прошептал он.	‘He’s alive, but only just,’ he whispered timidly.
– Некогда рассуждать тут – живёт – не живёт, – засипел страшный Филипп Филиппович, – я в седле.	‘No time to argue whether he’s alive or not,’ hissed the terrible Philip Philipovich. ‘I’m at the saddle.
Всё равно помрёт… Ах, ты че… «К берегам священным Нила…». Придаток давайте.	So what if he does die… hell… “…the banks of the sa-acred Nile”… give me the gland.’
Борменталь подал ему склянку, в которой болтался на нитке в жидкости белый комочек.	Bormenthal handed him a beaker containing a white blob suspended on a thread in some fluid.
Одной рукой – «Не имеет равных в Европе… Ей-богу!», – смутно подумал Борменталь, – он выхватил болтающийся комочек, а другой, ножницами, выстриг такой же в глубине где-то между распяленными полушариями.	With one hand (’God, there’s no one like him in all Europe,’ thought Bormenthal) he fished out the dangling blob and with the other hand, using the scissors, he excised a similar blob from deep within the separated cerebral hemispheres.
Шариков комочек он вышвырнул на тарелку, а новый заложил в мозг вместе с ниткой и своими короткими пальцами, ставшими точно чудом тонкими и гибкими, ухитрился янтарной нитью его там замотать.	Sharik’s blob he threw on to a plate, the new one he inserted into the brain with a piece of thread. Then his stumpy fingers, now miraculously delicate and sensitive, sewed the amber-coloured thread cunningly into place.
После этого он выбросил из головы какие-то распялки, пинцет, мозг упрятал назад в костяную чашу, откинулся и уже поспокойнее спросил:	After that he removed various stretchers and clamps from the skull, replaced the brain in its bony container, leaned back and said in a much calmer voice:
– Умер, конечно?..	‘I suppose he’s died?’
– Нитевидный пульс, – ответил Борменталь.	‘There’s just a flicker of pulse,’ replied Bormenthal.
– Ещё адреналину.	‘Give him another shot of adrenalin.’
Профессор оболочками забросал мозг, отпиленную крышку приложил как по мерке, скальп надвинул и взревел:	The professor replaced the membranes over the brain, restored the sawn-off lid to its exact place, pushed the scalp back into position and roared:
– Шейте!	‘Suture!’
Борменталь минут в пять зашил голову, сломав три иглы.	Five minutes later Bormenthal had sewn up the dog’s head, breaking three needles.
И вот на подушке появилась на окрашенном кровью фоне безжизненная потухшая морда Шарика с кольцевой раной на голове.	There on the bloodstained pillow lay Sharik’s slack, lifeless muzzle, a circular wound on his tonsured head.
Тут же Филипп Филиппович отвалился окончательно, как сытый вампир, сорвал одну перчатку, выбросив из неё облако потной пудры, другую разорвал, швырнул на пол и позвонил, нажав кнопку в стене.	Like a satisfied vampire Philip Philipovich finally stepped back, ripped off one glove, shook out of it a cloud of sweat-drenched powder, tore off the other one, threw it on the ground and rang the bell in the wall.
Зина появилась на пороге, отвернувшись, чтобы не видеть Шарика в крови.	Zina appeared in the doorway, looking away to avoid seeing the blood-spattered dog.
Жрец снял меловыми руками окровавленный куколь и крикнул:	With chalky hands the great man pulled off his skull-cap and cried:
– Папиросу мне сейчас же, Зина.	‘Give me a cigarette, Zina.
Всё свежее бельё и ванну.	And then some clean clothes and a bath.’
Он подбородком лёг на край стола, двумя пальцами раздвинул правое веко пса, заглянул в явно умирающий глаз и молвил:	Laying his chin on the edge of the table he parted the dog’s right eyelids, peered into the obviously moribund eye and said:
– Вот, чёрт возьми.	‘Well, I’ll be… He’s not dead yet.
Не издох.	Still, he’ll die.
Ну, всё равно издохнет.	I feel sorry for the dog, Bormenthal.
Эх, доктор Борменталь, жаль пса, ласковый был, хотя и хитрый.	He was naughty but I couldn’t help liking him.’
Глава 5 — Из дневника доктора Борменталя (Тонкая, в писчий лист форматом тетрадь. Исписана почерком Борменталя. На первых двух страницах он аккуратен, уборист и чёток, в дальнейшем размашист, взволнован, с большим количеством клякс.). * * * 22 декабря 1924 г. Понедельник. История болезни.	Five
Лабораторная собака приблизительно двух лет от роду. Самец.	Subject of experiment: Male dog aged approx. 2 years.
Порода дворняжка.	Breed: Mongrel.
Кличка – Шарик.	Name: ‘Sharik’.
Шерсть жидкая, кустами, буроватая, с подпалинами.	Coat sparse, in tufts, brownish with traces of singeing.
Хвост цвета топлёного молока.	Tail the colour of baked milk.
На правом боку следы совершенно зажившего ожога.	On right flank traces of healed second-degree burn.
Питание до поступления к профессору плохое, после недельного пребывания – крайне упитанный.	Previous nutritional state — poor. After a week’s stay with Prof. Preobrazhensky — extremely well nourished.
Вес 8 кг (знак восклицат.).	Weight: 8 kilograms (!).
Сердце, лёгкие, желудок, температура… * * *	Heart:… Lungs:… Stomach:… Temperature:…
23 декабря. В 8.30 часов вечера произведена первая в Европе операция по проф. Преображенскому: под хлороформенным наркозом удалены яичники Шарика и вместо них пересажены мужские яичники с придатками и семенными канатиками, взятыми от скончавшегося за 4 часа, 4 минуты до операции мужчины 28 лет и сохранявшимися в стерилизованной физиологической жидкости по проф. Преображенскому.	December 23rd At 8.05pm Prof. Preobrazhensky commenced the first operation of its kind to be performed in Europe: removal under anaesthesia of the dog’s testicles and their replacement by implanted human testes, with appendages and seminal ducts, taken from a 28-year-old human male, dead 4 hours and 4 minutes before the operation and kept by Prof. Preobrazhensky in sterilised physiological fluid.
Непосредственно вслед за сим удалён после трепанации черепной крышки придаток мозга – гипофиз и заменён человеческим от вышеуказанного мужчины.	Immediately thereafter, following a trepanning operation on the cranial roof, the pituitary gland was removed and replaced by a human pituitary originating from the above-mentioned human male.
Введено 8 кубиков хлороформа, 1 шприц камфары, 2 шприца адреналина в сердце.	Drugs used: Chloroform — 8 cc. Camphor — 1 syringe. Adrenalin — 2 syringes (by cardiac injection ).
Показание к операции: постановка опыта Преображенского с комбинированной пересадкой гипофиза и яичек для выяснения вопроса о приживаемости гипофиза, а в дальнейшем и о его влиянии на омоложение организма у людей.	Purpose of operation: Experimental observation by Prof. Preobrazhensky of the effect of combined transplantation of the pituitary and testes in order to study both the functional viability in a host-organism and its role in cellular etc. rejuvenation.
Оперировал проф. Ф. Ф. Преображенский.	Operation performed by; Prof. P. P. Preobrazhensky.
Ассистировал д-р И. А. Борменталь.	Assisted by: Dr I. A. Bormenthal.
В ночь после операции: грозные повторные падения пульса.	During the night following the operation, frequent and grave weakening of the pulse.
Ожидание смертельного исхода.	Dog apparently in terminal state.
Громадные дозы камфары по Преображенскому. * * *	Preobrazhensky prescribes camphor injections in massive dosage.
24 декабря. Утром – улучшение.	December 24th am Improvement.
Дыхание учащено вдвое, температура 42.	Respiration rate doubled. Temperature: 42°C.
Камфара, кофеин под кожу. * * *	Camphor and caffeine injected subcutaneously.
25 декабря. Вновь ухудшение.	December 25th Deterioration.
Пульс еле прощупывается, похолодание конечностей, зрачки не реагируют.	Pulse barely detectable, cooling of the extremities, no pupillary reaction.
Адреналин в сердце, камфара по Преображенскому, физиологический раствор в вену. * * *	Preobrazhensky orders cardiac injection of adrenalin and camphor, intravenous injections of physiological solution.
26 декабря. Некоторое улучшение.	December 26th Slight improvement.
Пульс 180, дыхание 92, температура 41.	Pulse: 180. Respiration: 92. Temperature: 41°C.
Камфара, питание клизмами. * * *	Camphor. Alimentation per rectum.
27 декабря. Пульс 152, дыхание 50, температура 39, 8, зрачки реагируют.	December 27th Pulse: 152. Respiration: 50. Temperature: 39.8°C. Pupillary reaction.
Камфара под кожу. * * *	Camphor — subcutaneous.
28 декабря. Значительное улучшение.	December 28th Significant improvement.
В полдень внезапный проливной пот, температура 37, 0.	At noon sudden heavy perspiration. Temperature: 37°C.
Операционные раны в прежнем состоянии.	Condition of surgical wounds unchanged.
Перевязка.	Re-bandaged.
Появился аппетит.	Signs of appetite.
Питание жидкое. * * *	Liquid alimentation.
29 декабря. Внезапно обнаружено выпадение шерсти на лбу и на боках туловища.	December 29th Sudden moulting of hair on forehead and torso.
Вызваны для консультации: профессор по кафедре кожных болезней Василий Васильевич Бундарев и директор московского Ветеринарного Показательного института.	The following were summoned for consultation: 1. Professor of Dermatology — Vasily Vasilievich Bundaryov. 2. Director, Moscow Veterinary Institute.
Ими случай признан неописанным в литературе.	Both stated the case to be without precedent in medical literature.
Диагностика осталась неустановленной.	No diagnosis established.
Температура – 37, 0. (Запись карандашом).	Temperature: (entered in pencil).
Вечером появился первый лай (8 ч. 15 Мин.).	8.15pm. First bark.
Обращает внимание резкое изменение тембра и понижение тона.	Distinct alteration of timbre and lowering of pitch noticeable.
Лай вместо слова «гау-гау» на слоги «а-о», по окраске отдалённо напоминает стон.	Instead of diphthong ‘aow-aow’, bark now enunciated on vowels ‘ah-oh’, in intonation reminiscent of a groan.
30 декабря. Выпадение шерсти приняло характер общего облысения.	December 30th Moulting process has progressed to almost total baldness.
Взвешивание дало неожиданный результат – 30 кг за счёт роста (удлинение). костей.	Weighing produced the unexpected result of 80 kg., due to growth (lengthening of the bones).
Пёс по-прежнему лежит. * * *	Dog still lying prone.
31 декабря. Колоссальный аппетит. (В тетради – клякса.	December 31st Subject exhibits colossal appetite. (Ink-blot.
После кляксы торопливым почерком). В 12 ч. 12 Мин. Дня пёс отчётливо пролаял а-б-ыр. * * *	After the blot the following entry in scrawled hand-writing): At 12.12pm the dog distinctly pronounced the sounds ‘Nes-set-a’.
(В тетради перерыв и дальше, очевидно, по ошибке от волнения написано): 1 декабря.(перечёркнуто, поправлено) 1 января 1925 г.	(Gap in entries. The following entries show errors due to excitement): (deleted; corrected to): January 1st 1925.
Фотографирован утром.	Dog photographed a.m.
Счастливо лает «абыр», повторяя это слово громко и как бы радостно.	Cheerfully barks ‘Nes-set-a’, repeating loudly and with apparent pleasure.
В 3 часа дня (крупными буквами) засмеялся, вызвав обморок горничной Зины.	3.0pm (in heavy lettering): Dog laughed, causing maid Zina to faint.
Вечером произнёс 8 раз подряд слово «абыр-валг», «абыр». (Косыми буквами карандашом): профессор расшифровал слово «абыр-валг», оно означает «Главрыба»… Что-то чудовищ… * * *	Later, pronounced the following 8 times in succession: ‘Nesseta-ciled’. (Sloping characters, written in pencil): The professor has deciphered the word ‘Nesseta-ciled’ by reversal: it is ‘delicatessen’… Quite extraord…
2 января. Фотографирован во время улыбки при магнии.	January 2nd Dog photographed by magnesium flash while smiling.
Встал с постели и уверенно держался полчаса на задних лапах.	Got up and remained confidently on hind legs for a half-hour.
Моего почти роста. (В тетради вкладной лист). Русская наука чуть не понесла тяжёлую утрату.	Now nearly my height. (Loose page inserted into notebook): Russian science almost suffered a most serious blow.
История болезни профессора Ф. Ф. Преображенского.	History of Prof. P. P. Preobrazhensky’s illness:
В 1 час 13 мин. – глубокий обморок с проф. Преображенским.	1.13pm Prof. Preobrazhensky falls into deep faint.
При падении ударился головой о палку стула.	On falling, strikes head on edge of table.
Т-а.	Temp.:…
В моём и Зины присутствии пёс (если псом, конечно, можно назвать) обругал проф. Преображенского по матери. * * * (Перерыв в записях). * * *	The dog in the presence of Zina and myself, had called Prof. Preobrazhensky a ‘bloody bastard’.
6 января. (То карандашом, то фиолетовыми чернилами).	January 6th (entries made partly in pencil, partly in violet ink):
Сегодня после того, как у него отвалился хвост, он произнёс совершенно отчётливо слово «пивная».	Today, after the dog’s tail had fallen out, he quite clearly pronounced the word ‘liquor’.
Работает фонограф.	Recording apparatus switched on.
Чёрт знает – что такое. * * *	God knows what’s happening.
Я теряюсь. * * *	(Total confusion.)
Приём у профессора прекращён.	Professor has ceased to see patients.
Начиная с 5-ти час. дня из смотровой, где расхаживает это существо, слышится явственно вульгарная ругань и слова «ещё парочку». * * *	From 5pm this evening sounds of vulgar abuse issuing from the consulting-room, where the creature is still confined. Heard to ask for ‘another one, and make it a double.’
7 января. Он произносит очень много слов: «извозчик», «мест нету», «вечерняя газета», «лучший подарок детям» и все бранные слова, какие только существуют в русском лексиконе.	January 7th Creature can now pronounce several words: ‘taxi’, ‘full up’, ‘evening paper’, ‘take one home for the kiddies’ and every known Russian swear-word.
Вид его странен.	His appearance is strange.
Шерсть осталась только на голове, на подбородке и на груди.	He now only has hair on his head, chin and chest.
В остальном он лыс, с дряблой кожей.	Elsewhere he is bald, with flabby skin.
В области половых органов формирующийся мужчина.	His genital region now has the appearance of an immature human male.
Череп увеличился значительно.	His skull has enlarged considerably.
Лоб скошен и низок. * * *	Brow low and receding.
Ей-богу, я с ума сойду. * * *	My God, I must be going mad….
Филипп Филиппович всё ещё чувствует себя плохо.	Philip Philipovich still feels unwell.
Большинство наблюдений веду я. (Фонограф, фотографии). * * *	Most of the observations (pictures and recordings) are being carried out by myself.
По городу расплылись слухи. * * * Последствия неисчислимые.	Rumours are spreading round the town… Consequences may be incalculable.
Сегодня днём весь переулок был полон какими-то бездельниками и старухами. Зеваки стоят и сейчас ещё под окнами.	All day today the whole street was full of loafing rubbernecks and old women… Dogs still crowding round beneath the windows.
В утренних газетах появилась удивительная заметка «Слухи о марсианине в Обуховом переулке ни на чём не основаны.	Amazing report in the morning papers: The rumours of a Martian in Obukhov Street are totally unfounded.
Они распущены торговцами с Сухаревки и будут строго наказаны». – О каком, к чёрту, марсианине?	They have been spread by black-market traders and their repetition will be severely punished. What Martian, for God’s sake?
Ведь это – кошмар. * * *	This is turning into a nightmare.
Ещё лучше в «Вечерней» – написали, что родился ребёнок, который играет на скрипке.	Reports in today’s evening paper even worse — they say that a child has been born who could play the violin from birth.
Тут же рисунок – скрипка и моя фотографическая карточка и под ней подпись: «проф.	Beside it is a photograph of myself with the caption: ‘Prof.
Преображенский, делавший кесарево сечение у матери».	Preobrazhensky performing a Caesarian operation on the mother.’
Это – что-то неописуемое… Он говорит новое слово «милиционер». * * *	The situation is getting out of hand… He can now say a new word — ‘policeman’…
Оказывается, Дарья Петровна была в меня влюблена и свистнула карточку из альбома Филиппа Филипповича.	Apparently Darya Petrovna was in love with me and pinched the snapshot of me out of Philip Philipovich’s photograph album.
После того, как прогнал репортёров, один из них пролез на кухню и т. д. * * *	After I had kicked out all the reporters one of them sneaked back into the kitchen, and so…
Что творится во время приёма!	Consulting hours are now impossible.
Сегодня было 82 звонка.	Eighty-two telephone calls today.
Телефон выключен.	The telephone has been cut off.
Бездетные дамы с ума сошли и идут… * * *	We are besieged by child-less women…
В полном составе домком во главе со Швондером. Зачем – сами не знают.	House committee appeared in full strength, headed by Shvonder — they could not explain why they had come.
8 января.Поздним вечером поставили диагноз.	January 8th Late this evening diagnosis finally agreed.
Филипп Филиппович, как истый учёный, признал свою ошибку – перемена гипофиза даёт не омоложение, а полное очеловечение (подчёркнуто три раза).	With the impartiality of a true scholar Philip Philipovich has acknowledged his error: transplantation of the pituitary induces not rejuvenation but total humanisation (underlined three times).
От этого его изумительное, потрясающее открытие не становится ничуть меньше.	This does not, however, lessen the value of his stupendous discovery.
Тот сегодня впервые прошёлся по квартире.	The creature walked round the flat today for the first time.
Смеялся в коридоре, глядя на электрическую лампу.	Laughed in the corridor after looking at the electric light.
Затем, в сопровождении Филиппа Филипповича и меня, он проследовал в кабинет.	Then, accompanied by Philip Philipovich and myself, he went into the study.
Он стойко держится на задних лапах (зачёркнуто)… на ногах и производит впечатление маленького и плохо сложенного мужчины.	Stands firmly on his hind (deleted)… his legs and gives the impression of a short, ill-knit human male.
Смеялся в кабинете.	Laughed in the study.
Улыбка его неприятна и как бы искусственна.	His smile is disagreeable and somehow artificial.
Затем он почесал затылок, огляделся и я записал новое отчётливо произнесённое слово: «буржуи».	Then he scratched the back of his head, looked round and registered a further, clearly-pronounced word: ‘Bourgeois’.
Ругался.	Swore.
Ругань эта методическая, беспрерывная и, по-видимому, совершенно бессмысленная.	His swearing is methodical, uninterrupted and apparently totally meaningless.
Она носит несколько фонографический характер: как будто это существо где-то раньше слышало бранные слова, автоматически подсознательно занесло их в свой мозг и теперь изрыгает их пачками.	There is something mechanical about it — it is as if this creature had heard all this bad language at an earlier phase, automatically recorded it in his subconscious and now regurgitates it wholesale.
А впрочем, я не психиатр, чёрт меня возьми.	However, I am no psychiatrist.
На Филиппа Филипповича брань производит почему-то удивительно тягостное впечатление.	The swearing somehow has a very depressing effect on Philip Philipovich.
Бывают моменты, когда он выходит из сдержанного и холодного наблюдения новых явлений и как бы теряет терпение.	There are moments when he abandons his cool, unemotional observation of new phenomena and appears to lose patience.
Так, в момент ругани он вдруг нервно выкрикнул:	Once when the creature was swearing, for instance, he suddenly burst out impulsively:
– Перестань!	‘Shut up!’
Это не произвело никакого эффекта.	This had no effect.
После прогулки в кабинете, общими усилиями Шарик был водворён в смотровую.	After his visit to the study Sharik was shut up in the consulting-room by our joint efforts.
После этого мы имели совещание с Филиппом Филипповичем.	Philip Philipovich and I then held a conference.
Впервые, я должен сознаться, видел я этого уверенного и поразительно умного человека растерянным.	I confess that this was the first time I had seen this selfassured and highly intelligent man at a loss.
Напевая по своему обыкновению, он спросил:	He hummed a little, as he is in the habit of doing, then asked:
«Что же мы теперь будем делать?»	‘What are we going to do now?’
И сам же ответил буквально так:	He answered himself literally as follows:
«Москвошвея, да… От Севильи до Гренады. Москвошвея, дорогой доктор…». Я ничего не понял. Он пояснил:	‘Moscow State Clothing Stores, yes… “from Granada to Seville”… M.S.C.S., my dear doctor…’ I could not understand him, then he explained:
– «Я вас прошу, Иван Арнольдович, купить ему бельё, штаны и пиджак».	‘Ivan Arnold-ovich, please go and buy him some underwear, shirt, jacket and trousers.’
9 января.Лексикон обогащается каждые пять минут (в среднем) новым словом, с сегодняшнего утра, и фразами.	January 9th The creature’s vocabulary is being enriched by a new word every five minutes (on average) and, since this morning, by sentences.
Похоже, что они, замёрзшие в сознании, оттаивают и выходят.	It is as if they had been lying frozen in his mind, are melting and emerging.
Вышедшее слово остаётся в употреблении.	Once out, the word remains in use.
Со вчерашнего вечера фонографом отмечены: «не толкайся», «подлец», «слезай с подножки», «я тебе покажу», «признание америки», «примус».	Since yesterday evening the machine has recorded the following: ‘Stop pushing’, ‘You swine’, ‘Get off the bus — full up’, ‘I’ll show you’, ‘American recognition’, ‘kerosene stove’.
10 января.Произошло одевание.	January10th The creature was dressed.
Нижнюю сорочку позволил надеть на себя охотно, даже весело смеясь.	He took to a vest quite readily, even laughing cheerfully.
От кальсон отказался, выразив протест хриплыми криками:	He refused underpants, though, protesting with hoarse shrieks:
«В очередь, сукины дети, в очередь!»	‘Stop queue-barging, you bastards!’
Был одет.	Finally we dressed him.
Носки ему велики.	The sizes of his clothes were too big for him.
(В тетради какие-то схематические рисунки, по всем признакам изображающие превращение собачьей ноги в человеческую). Удлиняется задняя половина скелета стопы (plаnта).	(Here the notebook contains a number of schematised drawings, apparently depicting the transformation of a canine into a human leg.) The rear lialf of the skeleton of the foot is lengthening.
Вытягивание пальцев.	Elongation of the toes.
Когти.	Nails. (With appropriate sketches.)
Повторное систематическое обучение посещения уборной.	Repeated systematic toilet training.
Прислуга совершенно подавлена.	The servants are angry and depressed.
Но следует отметить понятливость существа.	However, the creature is undoubtedly intelligent.
Дело вполне идёт на лад.	The experiment is proceeding satisfactorily.
11 января.Совершенно примирился со штанами. Произнёс длинную весёлую фразу:	January 11th Quite reconciled to wearing clothes, although was heard to say,
«Дай папиросочку, – у тебя брюки в полосочку».	‘Christ, I’ve got ants in my pants.’
Шерсть на голове – слабая, шелковистая. Легко спутать с волосами. Но подпалины остались на темени.	Fur on head now thin and silky; almost indistinguishable from hair, though scars still visible in parietal region.
Сегодня облез последний пух с ушей.	Today last traces of fur dropped from his ears.
Колоссальный аппетит.	Colossal appetite.
С увлечением ест селёдку.	Enjoys salted herring.
В 5 часов дня событие: впервые слова, произнесённые существом, не были оторваны от окружающих явлений, а явились реакцией на них.	At 5pm occurred a significant event: for the first time the words spoken by the creature were not disconnected from surrounding phenomena but were a reaction to them.
Именно: когда профессор приказал ему:	Thus when the professor said to him,
«Не бросай объедки на пол» – неожиданно ответил:	‘Don’t throw food-scraps on the floor,’ he unexpectedly replied:
«Отлезь, гнида».	‘Get stuffed.’
Филипп Филиппович был поражён, потом оправился и сказал:	Philip Philipovich was appalled, but recovered and said:
– Если ты ещё раз позволишь себе обругать меня или доктора, тебе влетит.	‘If you swear at me or the doctor again, you’re in trouble.’
Я фотографировал в это мгновение Шарика. Ручаюсь, что он понял слова профессора.	I photographed Sharik at that moment and I swear that he understood what the professor said.
Угрюмая тень легла на его лицо. Поглядел исподлобья довольно раздражённо, но стих.	His face clouded over and he gave a sullen look, but said nothing.
Ура, он понимает!	Hurrah — he understands!
12 января.Закладывание рук в карманы штанов.	January 12th. Put hands in pockets.
Отучаем от ругани.	We are teaching him not to swear.
Свистал «ой, яблочко».	Whistled, ‘Hey, little apple’.
Поддерживает разговор.	Sustained conversation.
Я не могу удержаться от нескольких гипотез: к чертям омоложение пока что.	I cannot resist certain hypotheses: we must forget rejuvenation for the time being.
Другое неизмеримо более важное: изумительный опыт проф. Преображенского раскрыл одну из тайн человеческого мозга.	The other aspect is immeasurably more important. Prof. Preobrazhensky’s astounding experiment has revealed one of the secrets of the human brain.
Отныне загадочная функция гипофиза – мозгового придатка – разъяснена.	The mysterious function of the pituitary as an adjunct to the brain has now been clarified.
Он определяет человеческий облик.	It determines human appearance.
Его гормоны можно назвать важнейшими в организме – гормонами облика.	Its hormones may now be regarded as the most important in the whole organism — the hormones of man’s image.
Новая область открывается в науке: безо всякой реторты Фауста создан гомункул.	A new field has been opened up to science; without the aid of any Faustian retorts a homunculus has been created.
Скальпель хирурга вызвал к жизни новую человеческую единицу.	The surgeon’s scalpel has brought to life a new human entity.
Проф.	Prof.
Преображенский, вы – творец. (Клякса).	Preobrazhensky — you are a creator. (ink blot)
Впрочем, я уклонился в сторону… Итак, он поддерживает разговор.	But I digress… As stated, he can now sustain a conversation.
По моему предположению дело обстоит так: прижившийся гипофиз открыл центр речи в собачьем мозгу и слова хлынули потоком.	As I see it, the situation is as follows: the implanted pituitary has activated the speech-centre in the canine brain and words have poured out in a stream.
По-моему, перед нами оживший развернувшийся мозг, а не мозг вновь созданный.	I do not think that we have before us a newly-created brain but a brain which has been stimulated to develop.
О, дивное подтверждение эволюционной теории!	Oh, what a glorious confirmation of the theory of evolution!
О, цепь величайшая от пса до Менделеева-химика!	Oh, the sublime chain leading from a dog to Mendeleyev the great chemist!
Ещё моя гипотеза: мозг Шарика в собачьем периоде его жизни накопил бездну понятий.	A further hypothesis of mine is that during its canine stage Sharik’s brain had accumulated a massive quantity of sensedata.
Все слова, которыми он начал оперировать в первую очередь, – уличные слова, он их слышал и затаил в мозгу.	All the words which he used initially were the language of the streets which he had picked up and stored in his brain.
Теперь, проходя по улице, я с тайным ужасом смотрю на встречных псов.	Now as I walk along the streets I look at every dog I meet with secret horror.
Бог их знает, что у них таится в мозгах. * * *	God knows what is lurking in their minds.
Шарик читал.	Sharik can read.
Читал (3 восклицательных знака).	He can read (three exclamation marks).
Это я догадался. По Главрыбе.	I guessed it from his early use of the word ‘delicatessen’.
Именно с конца читал.	He could read from the beginning.
И я даже знаю, где разрешение этой загадки: в перерезке зрительных нервов собаки. * * *	And I even know the solution to this puzzle — it lies in the structure of the canine optic nerve.
Что в Москве творится – уму не постижимо человеческому.	God alone knows what is now going on in Moscow.
Семь сухаревских торговцев уже сидят за распространение слухов о светопреставлении, которое навлекли большевики.	Seven black-market traders are already behind bars for spreading rumours that the end of the world is imminent and has been caused by the Bolsheviks.
Дарья Петровна говорила и даже точно называла число: 28 ноября 1925 года, в день преподобного мученика Стефана земля налетит на небесную ось… Какие-то жулики уже читают лекции.	Darya Petrovna told me about this and even named the date — November 28th, 1925, the day of St Stephen the Martyr, when the earth will spiral off into infinity… . Some charlatans are already giving lectures about it.
Такой кабак мы сделали с этим гипофизом, что хоть вон беги из квартиры.	We have started such a rumpus with this pituitary experiment that I have had to leave my flat.
Я переехал к Преображенскому по его просьбе и ночую в приёмной с Шариком.	I have moved in with Preobrazhensky and sleep in the waiting-room with Sharik.
Смотровая превращена в приёмную.	The consulting-room has been turned into a new waiting-room.
Швондер оказался прав.	Shvender was right.
Домком злорадствует.	Trouble is brewing with the house committee.
В шкафах ни одного стекла, потому что прыгал.	There is not a single glass left, as he will jump on to the shelves.
Еле отучили. * * *	Great difficulty in teaching him not to do this.
С Филиппом Филипповичем что-то странное делается.	Something odd is happening to Philip.
Когда я ему рассказал о своих гипотезах и о надежде развить Шарика в очень высокую психическую личность, он хмыкнул и ответил:	When I told him about my hypotheses and my hopes of developing Sharik into an intellectually advanced personality, he hummed and hahed, then said:
«Вы думаете?»	‘Do you really think so?’
Тон его зловещий.	His tone was ominous.
Неужели я ошибся?	Have I made a mistake?
Старик что-то придумал.	Then he had an idea.
Пока я вожусь с историей болезни, он сидит над историей того человека, от которого мы взяли гипофиз. * * *	While I wrote up these case-notes, Preobrazhensky made a careful study of the life-story of the man from whom we took the pituitary.
(В тетради вкладной лист.).	(Loose page inserted into the notebook.)
Клим Григорьевич Чугункин, 25 лет, холост.	Name: Elim Grigorievich Chugunkin. Age: 25. Marital status: Unmarried.
Беспартийный, сочувствующий.	Not a Party member, but sympathetic to the Party.
Судился 3 раза и оправдан: в первый раз благодаря недостатку улик, второй раз происхождение спасло, в третий раз – условно каторга на 15 лет. Кражи.	Three times charged with theft and acquitted — on the first occasion for lack of evidence, in the second case saved by his social origin, the third time put on probation with a conditional sentence of 15 years hard labour.
Профессия – игра на балалайке по трактирам.	Profession: plays the balalaika in bars.
Маленького роста, плохо сложен.	Short, poor physical shape.
Печень расширена (алкоголь).	Enlarged liver (alcohol).
Причина смерти – удар ножом в сердце в пивной («стоп-сигнал», у Преображенской заставы). * * *	Cause of death: knife-wound in the heart, sustained in the Red Light Bar at Preobrazhensky Gate.
Старик, не отрываясь, сидит над климовской болезнью. Не понимаю в чём дело.	The old man continues to study Chugunkin’s case exhaustively, although I cannot understand why.
Бурчал что-то насчёт того, что вот не догадался осмотреть в паталогоанатомическом весь труп Чугункина.	He grunted something about the pathologist having failed to make a complete examination of Chugunkin’s body.
В чём дело – не понимаю.	What does he mean?
Не всё ли равно чей гипофиз?	Does it matter whose pituitary it is?
17 января.Не записывал несколько дней: болел инфлюэнцей.	January 17th Unable to make notes for several days, as I have had an attack of influenza.
За это время облик окончательно сложился. а) совершенный человек по строению тела; б) вес около трех пудов; в) рост маленький; г) голова маленькая; д) начал курить; е) ест человеческую пищу; ж) одевается самостоятельно; з) гладко ведёт разговор. * * *	Meanwhile the creature’s appearance has assumed definitive form: (a) physically a complete human being. (b) weight about 108 Ibs. (c) below medium height. (d) small head. (e) eats human food. (f) dresses himself. (g) capable of normal conversation.
Вот так гипофиз (клякса). * * *	So much for the pituitary (ink blot).
Этим историю болезни заканчиваю.	This concludes the notes on this case.
Перед нами новый организм; наблюдать его нужно сначала. Приложение: стенограммы речи, записи фонографа, фотографические снимки.	We now have a new organism which must be studied as such. appendices: Verbatim reports of speech, recordings, photographs.
Подпись: ассистент профессора Ф. Ф. Преображенского доктор Борменталь.	Signed: I. A. Bormenthal, M.D. Asst. to Prof. P. P. Preobrazhensky.
Глава 6	Six
Был зимний вечер. Конец января. Предобеденное, предприёмное время.	A winter afternoon in late January, the time before supper, the time before the start of evening consulting hours.
На притолоке у двери в приёмную висел белый лист бумаги, на коем рукою Филиппа Филипповича было написано:	On the drawing-room doorpost hung a sheet of paper, on which was written in Philip Philipovich’s hand:
«Семечки есть в квартире запрещаю».	I forbid the consumption of sunflower seeds in this flat.
Ф.	P.
Преображенский.	Preobrazhensky
И синим карандашом крупными, как пирожные, буквами рукой Борменталя:	Below this in big, thick letters Bormenthal had written in blue pencil:
«Игра на музыкальных инструментах от пяти часов дня до семи часов утра воспрещается».	Musical instruments may not be played between 7pm and 6am.
Затем рукой Зины:	Then from Zina:
«Когда вернётесь, скажите Филиппу Филипповичу: я не знаю – куда он ушёл.	When you come back tell Philip Philipovich that he’s gone out and I don’t know where to.
Фёдор говорил, что со Швондером».	Fyodor says he’s with Shvonder.
Рукой Преображенского:	Preobrazhensky’s hand:
«Сто лет буду ждать стекольщика?»	How much longer do I have to wait before the glazier comes?
Рукой Дарьи Петровны (печатно):	Darya Petrovna (in block letters):
«Зина ушла в магазин, сказала приведёт».	Zina has, gone out to the store, says she’ll bring him back.
В столовой было совершенно по-вечернему, благодаря лампе под шёлковым абажуром.	In the dining-room there was a cosy evening feeling, generated by the lamp on the sideboard shining beneath its dark cerise shade.
Свет из буфета падал перебитый пополам зеркальные стёкла были заклеены косым крестом от одной фасетки до другой.	Its light was reflected in random shafts all over the room, as the mirror was cracked from side to side and had been stuck in place with a criss-cross of tape.
Филипп Филиппович, склонившись над столом, погрузился в развёрнутый громадный лист газеты.	Bending over the table, Philip Philipovich was absorbed in the large double page of an open newspaper.
Молнии коверкали его лицо и сквозь зубы сыпались оборванные, куцые, воркующие слова.	His face was working with fury and through his teeth issued a jerky stream of abuse.
Он читал заметку:	This is what he was reading:
«…выражались в гнилом буржуазном обществе) сын.	There’s no doubt that it is his illegitimate (as they used to say in rotten bourgeois society) son.
Вот как развлекается наша псевдоучёная буржуазия.	This is how the pseudo-learned members of our bourgeoisie amuse themselves.
Семь комнат каждый умеет занимать до тех пор, пока блистающий меч правосудия не сверкнул над ним красным лучом.	He will only keep his seven rooms until the glittering sword ofjustice fi’ashes over him like a red ray.
Шв…Р»	Sh… r.
Очень настойчиво с залихватской ловкостью играли за двумя стенами на балалайке, и звуки хитрой вариации	Someone was hard at work playing a rousing tune on the balalaika two rooms away and the sound of a series of intricate variations on
«Светит месяц» смешивались в голове Филиппа Филипповича со словами заметки в ненавистную кашу.	‘The Moon is Shining’ mingled in Philip Philipovich’s head with the words of the sickening newspaper article.
Дочитав, он сухо плюнул через плечо и машинально запел сквозь зубы: – Све-е-етит месяц… Све-е-етит месяц… Светит месяц… Тьфу, прицепилась, вот окаянная мелодия!	When he had read it he pretended to spit over his shoulder and hummed absentmindedly through his teeth: ‘“The moo-oon is shining… shining bright… the moon is shining…” God, that damned tune’s on my brain!’
Он позвонил.	He rang.
Зинино лицо просунулось между полотнищами портьеры.	Zina’s face appeared in the doorway.
– Скажи ему, что пять часов, чтобы прекратил, и позови его сюда, пожалуйста.	‘Tell him it’s five o’clock and he’s to shut up. Then tell him to come here, please.’
Филипп Филиппович сидел у стола в кресле. Между пальцами левой руки торчал коричневый окурок сигары.	Philip Philipovich sat down in an armchair beside his desk, a brown cigar butt between the fingers of his left hand.
У портьеры, прислонившись к притолоке, стоял, заложив ногу за ногу, человек маленького роста и несимпатичной наружности.	Leaning against the doorpost there stood, legs crossed, a short man of unpleasant appearance.
Волосы у него на голове росли жёсткие, как бы кустами на выкорчеванном поле, а лицо покрывал небритый пух.	His hair grew in clumps of bristles like a stubble field and on his face was a meadow of unsliaven fluff.
Лоб поражал своей малой вышиной.	His brow was strikingly low.
Почти непосредственно над чёрными кисточками раскиданных бровей начиналась густая головная щётка.	A thick brush of hair began almost immediately above his spreading eyebrows.
Пиджак, прорванный под левой мышкой, был усеян соломой, полосатые брючки на правой коленке продраны, а на левой выпачканы лиловой краской.	His jacket, torn under the left armpit, was covered with bits of straw, his checked trousers had a hole on the right knee and the left leg was stained with violet paint.
На шее у человека был повязан ядовито – небесного цвета галстук с фальшивой рубиновой булавкой.	Round the man’s neck was a poisonously bright blue tie with a gilt tiepin.
Цвет этого галстука был настолько бросок, что время от времени, закрывая утомлённые глаза, Филипп Филиппович в полной тьме то на потолке, то на стене видел пылающий факел с голубым венцом.	The colour of the tie was so garish that whenever Philip Philipovich covered his tired eyes and gazed at the complete darkness of the ceiling or the wall, he imagined he saw a flaming torch with a blue halo.
Открывая их, слеп вновь, так как с полу, разбрызгивая веера света, бросались в глаза лаковые штиблеты с белыми гетрами.	As soon as he opened them he was blinded again, dazzled by a pair of patent-leather boots with white spats.
«Как в калошах» – с неприятным чувством подумал Филипп Филиппович, вздохнул, засопел и стал возиться с затухшей сигарой.	‘Like galoshes,’ thought Philip Philipovich with disgust. He sighed, sniffed and busied himself with relighting his dead cigar.
Человек у двери мутноватыми глазами поглядывал на профессора и курил папиросу, посыпая манишку пеплом.	The man in the doorway stared at the professor with lacklustre eyes and smoked a cigarette, dropping the ash down his shirtfront.
Часы на стене рядом с деревянным рябчиком прозвенели пять раз.	The clock on the wall beside a carved wooden grouse struck five o’clock.
Внутри них ещё что-то стонало, когда вступил в беседу Филипп Филиппович.	The inside of the clock was still wheezing as Philip Philipovich spoke.
– Я, кажется, два раза уже просил не спать на полатях в кухне – тем более днём?	‘I think I have asked you twice not to sleep by the stove in the kitchen — particularly in the daytime.’
Человек кашлянул сипло, точно подавившись косточкой, и ответил:	The man gave a hoarse cough as though he were choking on a bone and replied:
– Воздух в кухне приятнее.	‘It’s nicer in the kitchen.’
Голос у него был необыкновенный, глуховатый, и в то же время гулкий, как в маленький бочонок.	His voice had an odd quality, at once muffled yet resonant, as if he were far away and talking into a small barrel.
Филипп Филиппович покачал головой и спросил:	Philip Philipovich shook his head and asked:
– Откуда взялась эта гадость?	‘Where on earth did you get that disgusting thing from?
Я говорю о галстуке.	I mean your tie.’
Человечек, глазами следуя пальцу, скосил их через оттопыренную губу и любовно поглядел на галстук.	Following the direction of the pointing finger, the man’s eyes squinted as he gazed lovingly down at his tie.
– Чем же «гадость»? – заговорил он, – шикарный галстук.	‘What’s disgusting about it?’ he said. ‘It’s a very smart tie.
Дарья Петровна подарила.	Darya Petrovna gave it to me.’
– Дарья Петровна вам мерзость подарила, вроде этих ботинок.	‘In that case Darya Petrovna has very poor taste. Those boots are almost as bad.
Что это за сияющая чепуха?	Why did you get such horrible shiny ones?
Откуда?	Where did you buy them?
Я что просил?	What did I tell you?
Купить при-лич-ные ботинки; а это что?	I told you to find yourself a pair of decent boots. Just look at them.
Неужели доктор Борменталь такие выбрал?	You don’t mean to tell me that Doctor Bormenthal chose them, do you?’
– Я ему велел, чтобы лаковые.	‘I told him to get patent leather ones.
Что я, хуже людей?	Why shouldn’t I wear them? Everybody else does.
Пойдите на Кузнецкий – все в лаковых.	If you go down Kuznetzky Street you’ll see nearly everybody wearing patent leather boots.’
Филипп Филиппович повертел головой и заговорил веско:	Philip Philipovich shook his head and pronounced weightily:
– Спаньё на полатях прекращается.	‘No more sleeping in the kitchen.
Понятно?	Understand?
Что это за нахальство!	I’ve never heard of such behaviour.
Ведь вы мешаете. Там женщины.	You’re a nuisance there and the women don’t like it.’
Лицо человека потемнело и губы оттопырились.	The man scowled and his lips began to pout.
– Ну, уж и женщины. Подумаешь. Барыни какие.	‘So what? Those women act as though they owned the place.
Обыкновенная прислуга, а форсу как у комиссарши.	They’re just maids, but you’d think they were commissars.
Это всё Зинка ябедничает.	It’s Zina — she’s always bellyaching about me.’
Филипп Филиппович глянул строго:	Philip Philipovich gave him a stern look.
– Не сметь называть Зину Зинкой!	‘Don’t you dare talk about Zina in that tone of voice!
Понятно?	Understand?’
Молчание.	Silence.
– Понятно, я вас спрашиваю?	‘I’m asking you — do you understand?’
– Понятно.	‘Yes, I understand.’
– Убрать эту пакость с шеи.	‘Take that trash off your neck.
Вы…..Вы посмотрите на себя в зеркало на что вы похожи.	Sha… if you saw yourself in a mirror you’d realise what a fright it makes you look.
Балаган какой-то.	You look like a clown.
Окурки на пол не бросать – в сотый раз прошу.	For the hundredth time — don’t throw cigarette ends on to the floor.
Чтобы я более не слышал ни одного ругательного слова в квартире!	And I don’t want to hear any more swearing in this flat!
Не плевать!	And don’t spit everywhere!
Вот плевательница.	The spittoon’s over there.
С писсуаром обращаться аккуратно.	Kindly take better aim when you pee.
С Зиной всякие разговоры прекратить.	Cease all further conversation with Zina.
Она жалуется, что вы в темноте её подкарауливаете. Смотрите!	She complains that you lurk round her room at night.
Кто ответил пациенту «пёс его знает»!?	And don’t be rude to my patients!
Что вы, в самом деле, в кабаке, что ли?	Where do’you think you are — in some dive?’
– Что-то вы меня, папаша, больно утесняете, – вдруг плаксиво выговорил человек.	‘Don’t be so hard on me. Dad,’ the man suddenly said in a tearful whine.
Филипп Филиппович покраснел, очки сверкнули.	Philip Philipovich turned red and his spectacles flashed.
– Кто это тут вам папаша?	‘Who are you calling “Dad”?
Что это за фамильярности?	What impertinent familiarity!
Чтобы я больше не слышал этого слова!	I never want to hear that word again!
Называть меня по имени и отчеству!	You will address me by my name and patronymic!’
Дерзкое выражение загорелось в человеке.	The man flared up impudently:
– Да что вы всё… То не плевать. То не кури. Туда не ходи… Что уж это на самом деле? Чисто как в трамвае.	‘Oh, why can’t you lay off? Don’t spit… don’t smoke… don’t go there, don’t do this, don’t do that… sounds like the rules in a tram.
Что вы мне жить не даёте?!	Why don’t you leave me alone, for God’s sake?
И насчёт «папаши» – это вы напрасно.	And why shouldn’t I call you “Dad”, anyway?
Разве я просил мне операцию делать? – человек возмущённо лаял. – Хорошенькое дело! Ухватили животную, исполосовали ножиком голову, а теперь гнушаются.	I didn’t ask you to do the operation, did I?’ — the man barked indignantly — ‘A nice business -you get an animal, slice his head open and now you’re sick of him.
Я, может, своего разрешения на операцию не давал.	Perhaps I wouldn’t have given permission for the operation.
А равно (человек завёл глаза к потолку как бы вспоминая некую формулу), а равно и мои родные.	Nor would… (the man stared up at the ceiling as though trying to remember a phrase he had been taught)… nor would my relatives.
Я иск, может, имею право предъявить.	I bet I could sue you if I wanted to.’
Глаза Филиппа Филипповича сделались совершенно круглыми, сигара вывалилась из рук.	Philip Philipovich’s eyes grew quite round and his cigar fell out of his fingers.
«Ну, тип», – пролетело у него в голове.	‘Well, I’ll be…’ he thought to himself.
– Вы изволите быть недовольным, что вас превратили в человека? – Прищурившись спросил он. – Вы, может быть, предпочитаете снова бегать по помойкам?	‘So you object to having been turned into a human being, do you?’ he asked, frowning slightly. ‘Perhaps you’d prefer to be sniffing around dustbins again?
Мёрзнуть в подворотнях?	Or freezing in doorways?
Ну, если бы я знал…	Well, if I’d known that I wouldn’t…’
– Да что вы всё попрекаете – помойка, помойка.	‘So what if I had to eat out of dustbins?
Я свой кусок хлеба добывал.	At least it was an honest living.
А если бы я у вас помер под ножом?	And supposing I’d died on your operating table?
Вы что на это выразите, товарищ?	What d’you say to that, comrade?’
– Филипп Филиппович! – раздражённо воскликнул Филипп Филиппович, – я вам не товарищ!	‘My name is Philip Philipovich!’ exclaimed the professor irritably. ‘I’m not your comrade!
Это чудовищно! «Кошмар, кошмар», – подумалось ему.	This is monstrous!’ (’I can’t stand it much longer,’ he thought to himself.)
– Уж, конечно, как же… – иронически заговорил человек и победоносно отставил ногу, – мы понимаем-с.	‘Oh, yes!’ said the man sarcastically, triumphantly uncrossing his legs. ‘I know!
Какие уж мы вам товарищи!	Of course we’re not comrades!
Где уж.	How could we be?
Мы в университетах не обучались, в квартирах по 15 комнат с ванными не жили.	I didn’t go to college, I don’t own a flat with fifteen rooms and a bathroom.
Только теперь пора бы это оставить. В настоящее время каждый имеет своё право…	Only all that’s changed now — now everybody has the right to…’
Филипп Филиппович, бледнея, слушал рассуждения человека.	Growing rapidly paler, Philip Philipovich listened to the man’s argument.
Тот прервал речь и демонстративно направился к пепельнице с изжёванной папиросой в руке. Походка у него была развалистая.	Then the creature stopped and swaggered demonstratively over to an ashtray with a chewed butt-end in his fingers.
Он долго мял окурок в раковине с выражением, ясно говорящим:	He spent a long time stubbing it out, with a look on his face which clearly said:
«На! На!».	‘Drop dead!’
Затушив папиросу, он на ходу вдруг лязгнул зубами и сунул нос под мышку.	Having put out his cigarette he suddenly clicked his teeth and poked his nose under his armpit.
– Пальцами блох ловить! Пальцами! – яростно крикнул Филипп Филиппович, – и я не понимаю – откуда вы их берёте?	‘You’re supposed to catch fleas with your fingersV shouted Philip Philipovich in fury. ‘Anyhow, how is it that you still have any fleas?’
– Да что уж, развожу я их, что ли? – обиделся человек, – видно, блохи меня любят, – тут он пальцами пошарил в подкладке под рукавом и выпустил в воздух клок рыжей лёгкой ваты.	‘You don’t think I breed them on purpose, do you?’ said the man, offended. ‘I suppose fleas just like me, that’s all.’ With this he poked his fingers through the lining of his jacket, scratched around and produced a tuft of downy red hair.
Филипп Филиппович обратил взор к гирляндам на потолке и забарабанил пальцами по столу.	Philip Philipovich turned his gaze upwards to the plaster rosette on the ceiling and started drumming his fingers on the desk.
Человек, казнив блоху, отошёл и сел на стул. Руки он при этом, опустив кисти, развесил вдоль лацканов пиджака.	Having caught his flea, the man sat down in a chair, sticking his thumbs behind the lapels of his jacket.
Глаза его скосились к шашкам паркета. Он созерцал свои башмаки и это доставляло ему большое удовольствие.	Squinting down at the parquet, he inspected his boots, which gave him great pleasure.
Филипп Филиппович посмотрел туда, где сияли резкие блики на тупых носках, глаза прижмурил и заговорил:	Philip Philipovich also looked down at the highlights glinting on the man’s blunt-toed boots, frowned and enquired:
– Какое дело ещё вы мне хотели сообщить?	‘What else were you going to say?’
– Да что ж дело! Дело простое.	‘Oh, nothing, really.
Документ, Филипп Филиппович, мне надо.	I need some papers, Philip Philipovich.’
Филиппа Филипповича несколько передёрнуло.	Philip Philipovich winced.
– Хм… Чёрт!	‘H’m… papers, eh?
Документ! Действительно… Кхм… А, может быть, это как-нибудь можно… – Голос его звучал неуверенно и тоскливо.	Really, well… H’m… Perhaps we might…’ His voice sounded vague and unhappy.
– Помилуйте, – уверенно ответил человек, – как же так без документа?	‘Now, look,’ said the man firmly. ‘I can’t manage without papers.
Это уж – извиняюсь. Сами знаете, человеку без документов строго воспрещается существовать.	After all you know damn well that people who don’t have any papers aren’t allowed to exist nowadays.
Во-первых, домком…	To begin with, there’s the house committee.’
– Причём тут домком?	‘What does the house committee have to do with it?’
– Как это при чём?	‘A lot.
Встречают, спрашивают – когда ж ты, говорят, многоуважаемый, пропишешься?	Every time I meet one of them they ask me when I’m going to get registered.’
– Ах, ты, господи, – уныло воскликнул Филипп Филиппович, – встречаются, спрашивают… Воображаю, что вы им говорите.	‘Oh, God,’ moaned Philip Philipovich. ‘“Every time you meet one of them…” I can just imagine what you tell them.
Ведь я же вам запрещал шляться по лестницам.	I thought I told you not to hang about the staircases, anyway.’
– Что я, каторжный? – удивился человек, и сознание его правоты загорелось у него даже в рубине. – Как это так «шляться»?!	‘What am I — a convict?’ said the man in amazement. His glow of righteous indignation made even his fake ruby tiepin light up. “Hang about” indeed!
Довольно обидны ваши слова.	That’s an insult.
Я хожу, как все люди.	I walk about just like everybody else.’
При этом он посучил лакированными ногами по паркету.	So saying he wriggled his patent-leather feet.
Филипп Филиппович умолк, глаза его ушли в сторону.	Philip Philipovich said nothing, but looked away.
«Надо всё-таки сдерживать себя», – подумал он. Подойдя к буфету, он одним духом выпил стакан воды.	‘One must restrain oneself,’ he thought, as he walked over to the sideboard and drank a glassful of water at one gulp.
– Отлично-с, – поспокойнее заговорил он, – дело не в словах.	‘I see,’ he said rather more calmly. ‘All right, I’ll overlook your tone of voice for the moment.
Итак, что говорит этот ваш прелестный домком?	What does your precious house committee say, then?’
– Что ж ему говорить… Да вы напрасно его прелестным ругаете.	‘Hell, I don’t know exactly. Anyway, you needn’t be sarcastic about the house committee.
Он интересы защищает.	It protects people’s interests.’
– Чьи интересы, позвольте осведомиться?	‘Whose interest, may I ask?’
– Известно чьи – трудового элемента.	‘The workers’, of course.’
Филипп Филиппович выкатил глаза.	Philip Philipovich opened his eyes wide.
– Почему же вы – труженик?	‘What makes you think that you’re a worker?’
– Да уж известно – не нэпман.	‘I must be — I’m not a capitalist.’
– Ну, ладно.	‘Very well.
Итак, что же ему нужно в защитах вашего революционного интереса?	How does the house committee propose to stand up for your revolutionary rights?’
– Известно что – прописать меня.	‘Easy. Put me on the register.
Они говорят – где ж это видано, чтоб человек проживал непрописанный в Москве.	They say they’ve never heard of anybody being allowed to live in Moscow without being registered.
Это – раз.	That’s for a start.
А самое главное учётная карточка.	But the most important thing is an identity card.
Я дезертиром быть не желаю. Опять же – союз, биржа…	I don’t want to be arrested for being a deserter.’
– Позвольте узнать, по чему я вас пропишу?	‘And where, pray, am I supposed to register you?
По этой скатерти или по своему паспорту?	On that tablecloth or on my own passport?
Ведь нужно всё-таки считаться с положением.	One must, after all, be realistic.
Не забывайте, что вы… э… гм… Вы ведь, так сказать, – неожиданно явившееся существо, лабораторное. – Филипп Филиппович говорил всё менее уверенно.	Don’t forget that you are… h’m, well… you are what you might call a… an unnatural phenomenon, an artefact…’ Philip Philipovich sounded less and less convincing.
Человек победоносно молчал.	Triumphant, the man said nothing.
– Отлично-с.	‘Very well.
Что же, в конце концов, нужно, чтобы вас прописать и вообще устроить всё по плану этого вашего домкома?	Let’s assume that in the end we shall have to register you, if only to please this house committee of yours.
Ведь у вас же нет ни имени, ни фамилии.	The trouble is — you have no name.’
– Это вы несправедливо.	‘So what?
Имя я себе совершенно спокойно могу избрать.	I can easily choose one.
Пропечатал в газете и шабаш.	Just put it in the newspapers and there you are.’
– Как же вам угодно именоваться?	‘What do you propose to call yourself?’
Человек поправил галстук и ответил: – Полиграф Полиграфович.	The man straightened his tie and replied: Toligraph Poligraphovich.’
– Не валяйте дурака, – хмуро отозвался Филипп Филиппович, – я с вами серьёзно говорю.	‘Stop playing the fool,’ groaned Philip Philipovich. ‘I meant it seriously.’
Язвительная усмешка искривила усишки человека.	The man’s face twitched sarcastically.
– Что-то не пойму я, – заговорил он весело и осмысленно. – Мне по матушке нельзя.	‘I don’t get it,’ he said ingenuously. ‘I mustn’t swear.
Плевать – нельзя.	I mustn’t spit.
А от вас только и слышу: «дурак, дурак».	Yet all you ever do is call me names.
Видно только профессорам разрешается ругаться в ресефесере.	I suppose only professors are allowed to swear in the RSFSR.’
Филипп Филиппович налился кровью и, наполняя стакан, разбил его.	Blood rushed to Philip Philipovich’s face. He filled a glass, breaking it as he did so.
Напившись из другого, подумал:	Having drunk from another one, he thought:
«Ещё немного, он меня учить станет и будет совершенно прав.	‘Much more of this, and he’ll start teaching me how to behave, and he’ll be right.
В руках не могу держать себя».	I must control myself.’
Он повернулся на стуле, преувеличенно вежливо склонил стан и с железной твёрдостью произнёс:	He turned round, made an exaggeratedly polite bow and said with iron self-control:
– Из-вините.	‘I beg your pardon.
У меня расстроены нервы.	My nerves are slightly upset.
Ваше имя показалось мне странным.	Your name struck me as a little odd, that is all.
Где вы, интересно знать, откопали себе такое?	Where, as a matter of interest, did you dig it up?’
– Домком посоветовал.	‘The house committee helped me.
По календарю искали – какое тебе, говорят?	We looked in the calendar.
Я и выбрал.	And I chose a name.’
– Ни в каком календаре ничего подобного быть не может.	‘That name cannot possibly exist on any calendar.’
– Довольно удивительно, – человек усмехнулся, – когда у вас в смотровой висит.	‘Can’t it?’ The man grinned. ‘Then how was it I found it on the calendar in your consulting room?’
Филипп Филиппович, не вставая, закинулся к кнопке на обоях и на звонок явилась Зина.	Without getting up Philip Philipovich leaned over to the knob on the wall and Zina appeared in answer to the bell.
– Календарь из смотровой.	‘Bring me the calendar from the consulting-room.’
Протекла пауза.	There was a pause.
Когда Зина вернулась с календарём, Филипп Филиппович спросил:	When Zina returned with the calendar, Philip Philipovich asked:
– Где?	‘Where is it?’
– 4-го марта празднуется.	‘The name-day is March 4th.’
– Покажите… гм… чёрт… В печку его, Зина, сейчас же.	‘Show me… h’m… dammit, throw the thing into the stove at once.’
Зина, испуганно тараща глаза, ушла с календарём, а человек покачал укоризненно головою.	Zina, blinking with fright, removed the calendar. The man shook his head reprovingly.
– Фамилию позвольте узнать?	‘And what surname will you take?’
– Фамилию я согласен наследственную принять.	‘I’ll use my real name.’
– Как?	‘You’re real name?
Наследственную?	What is it?’
Именно?	‘Sharikov.’
– Шариков.	* * *
* * *	Shvonder the house committee chairman was standing in his leather tunic in front of the professor’s desk.
В кабинете перед столом стоял председатель домкома Швондер в кожаной тужурке.	Doctor Bormen-thal was seated in an armchair.
Доктор Борменталь сидел в кресле.	The doctor’s glowing face (he had just come in from the cold) wore an expression whose perplexity was only equalled by that of Philip Philipovich.
При этом на румяных от мороза щеках доктора (он только что вернулся) было столь же растерянное выражение, как и у Филиппа Филипповича, сидящего рядом.	‘Write it?’ he asked impatiently.
– Как же писать? – Нетерпеливо спросил он.	‘Yes,’ said Shvonder, ‘it’s not very difficult.
– Что же, – заговорил Швондер, – дело несложное.	Write a certificate, professor.
Пишите удостоверение, гражданин профессор. Что так, мол, и так, предъявитель сего действительно Шариков Полиграф Полиграфович, гм… Зародившийся в вашей, мол, квартире.	You know the sort of thing — ‘This is to certify that the bearer is really Poligraph Poligraphovich Sharikov… h’m, born in, h’m… this flat.’
Борменталь недоуменно шевельнулся в кресле.	Bormenthal wriggled uneasily in his armchair.
Филипп Филиппович дёрнул усом.	Philip Philipovich tugged at his moustache.
– Гм… Вот чёрт! Глупее ничего себе и представить нельзя.	‘God dammit, I’ve never heard anything so ridiculous in my life.
Ничего он не зародился, а просто… Ну, одним словом…	He wasn’t born at all, he simply… well, he sort of…’
– Это – ваше дело, – со спокойным злорадством вымолвил Швондер, – зародился или нет… В общем и целом ведь вы делали опыт, профессор! Вы и создали гражданина Шарикова.	‘That’s your problem,’ said Shvonder with quiet malice. ‘It’s up to you to decide whether he was born or not… It was your experiment, professor, and you brought citizen Sharikov into the world.’
– И очень просто, – пролаял Шариков от книжного шкафа. Он вглядывался в галстук, отражавшийся в зеркальной бездне.	‘It’s all quite simple,’ barked Sharikov from the glass-fronted cabinet, where he was admiring the reflection of his tie.
– Я бы очень просил вас, – огрызнулся Филипп Филиппович, – не вмешиваться в разговор.	‘Kindly keep out of this conversation,’ growled Philip Philipovich.
Вы напрасно говорите «и очень просто» – это очень не просто.	‘It’s not at all simple.’
– Как же мне не вмешиваться, – обидчиво забубнил Шариков. Швондер немедленно его поддержал.	‘Why shouldn’t I join in?’ spluttered Sharikov in an offended voice, and Shvonder instantly supported him.
– Простите, профессор, гражданин Шариков совершенно прав.	‘I’m sorry, professor, but citizen Sharikov is absolutely correct.
Это его право – участвовать в обсуждении его собственной участи, в особенности постольку, поскольку дело касается документов.	He has a right to take part in a discussion about his affairs, especially as it’s about his identity documents.
Документ – самая важная вещь на свете.	An identity document is the most important thing in the world.’
В этот момент оглушительный трезвон над ухом оборвал разговор.	At that moment a deafening ring from the telephone cut into the conversation.
Филипп Филиппович сказал в трубку: «да»… Покраснел и закричал:	Philip Philipovich said into the receiver: ‘Yes…’, then reddened and shouted:
– Прошу не отрывать меня по пустякам.	‘Will you please not distract me with trivialities.
Вам какое дело? – и он с силой всадил трубку в рогульки.	What’s it to do with you?’ And he hurled the receiver back on to the hook.
Голубая радость разлилась по лицу Швондера.	Delight spread over Shvonder’s face.
Филипп Филиппович, багровея, прокричал:	Purpling, Philip Philipovich roared:
– Одним словом, кончим это.	‘Right, let’s get this finished.’
Он оторвал листок от блокнота и набросал несколько слов, затем раздражённо прочитал вслух:	He tore a sheet of paper from a notepad and scribbled a few words, then read it aloud in a voice of exasperation:
– «Сим удостоверяю»… Чёрт знает, что такое… гм…	‘“I hereby certify…” God, what am I supposed to certify?… let’s see…
«Предъявитель сего – человек, полученный при лабораторном опыте путём операции на головном мозгу, нуждается в документах»… Чёрт!	“That the bearer is a man created during a laboratory experiment by means of an operation on the brain and that he requires identity papers”…
Да я вообще против получения этих идиотских документов. Подпись – «профессор Преображенский».	‘I object in principle to his having these idiotic documents, but still… Signed: “Professor Preobrazhensky!”’
– Довольно странно, профессор, – обиделся Швондер, – как это так вы документы называете идиотскими?	‘Really, professor,’ said Shvonder in an offended voice. ‘What do you mean by calling these documents idiotic?
Я не могу допустить пребывания в доме бездокументного жильца, да ещё не взятого на воинский учёт милицией.	I can’t allow an undocumented tenant to go on living in this house, especially one who hasn’t been registered with the police for military service.
А вдруг война с империалистическими хищниками?	Supposing war suddenly breaks out with the imperialist aggressors?’
– Я воевать не пойду никуда! – вдруг хмуро тявкнул Шариков в шкаф.	‘I’m not going to fight!’ yapped Sharikov.
Швондер оторопел, но быстро оправился и учтиво заметил Шарикову:	Shvonder was dumbfounded, but quickly recovered himself and said politely to Sharikov:
– Вы, гражданин Шариков, говорите в высшей степени несознательно.	‘I’m afraid you seem to be completely lacking in political consciousness, citizen Sharikov.
На воинский учёт необходимо взяться.	You must register for military service at once.’
– На учёт возьмусь, а воевать – шиш с маслом, – неприязненно ответил Шариков, поправляя бант.	‘I’ll register, but I’m dammed if I’m going to fight,’ answered Sharikov nonchalantly, straightening his tie.
Настала очередь Швондера смутиться.	Now it was Shvonder’s turn to be embarrassed.
Преображенский злобно и тоскливо переглянулся с Борменталем: «Не угодно ли – мораль». Борменталь многозначительно кивнул головой.	Preobraz-hensky exchanged a look of grim complicity with Bormenthal, who nodded meaningly.
– Я тяжко раненный при операции, – хмуро подвыл Шариков, – меня, вишь, как отделали, – и он показал на голову.	‘I was badly wounded during the operation,’ whined Sharikov. ‘Look — they cut me right open.’ He pointed to his head.
Поперёк лба тянулся очень свежий операционный шрам.	The scar of a fresh surgical wound bisected his forehead.
– Вы анархист-индивидуалист? – спросил Швондер, высоко поднимая брови.	‘Are you an anarchist-individualist?’ asked Shvonder, raising his eyebrows.
– Мне белый билет полагается, – ответил Шариков на это.	‘I ought to be exempt on medical grounds,’ said Sharikov.
– Ну-с, хорошо-с, не важно пока, – ответил удивлённый Швондер, – факт в том, что мы удостоверение профессора отправим в милицию и нам выдадут документ.	‘Well, there’s no hurry about it,’ said the disconcerted Shvonder. ‘Meanwhile we’ll send the professor’s certificate to the police and they’ll issue your papers.’
– Вот что, э… – внезапно перебил его Филипп Филиппович, очевидно терзаемый какой-то думой, – нет ли у вас в доме свободной комнаты?	‘Er, look here…’ Philip Philipovich suddenly interrupted him, obviously struck by an idea. ‘I suppose you don’t liave a room to spare in the house, do you?
Я согласен её купить.	I’d be prepared to buy it.’
Жёлтенькие искры появились в карих глазах Швондера.	Yellowish sparks flashed in Shvonder’s brown eyes.
– Нет, профессор, к величайшему сожалению.	‘No, professor, I very much regret to say that we don’t have a room.
И не предвидится.	And aren’t likely to, either.’
Филипп Филиппович сжал губы и ничего не сказал.	Philip Philipovich clenched his teeth and said nothing.
Опять как оглашённый загремел телефон.	Again the telephone rang as though to order.
Филипп Филиппович, ничего не спрашивая, молча сбросил трубку с рогулек так, что она, покрутившись немного, повисла на голубом шнуре.	Without a word Philip Philipovich flicked the receiver off the rest so that it hung down, spinning slightly, on its blue cord.
Все вздрогнули.	Everybody jumped.
«Изнервничался старик», – подумал Борменталь, а Швондер, сверкая глазами, поклонился и вышел.	‘The old man’s getting rattled,’ thought Bormenthal. With a glint in his eyes Shvonder bowed and went out.
Шариков, скрипя сапожным рантом, отправился за ним следом.	Sharikov disappeared after him, his boots creaking.
Профессор остался наедине с Борменталем.	The professor and Bormenthal were left alone.
Немного помолчав, Филипп Филиппович мелко потряс головой и заговорил.	After a short silence, Philip Philipovich shook his head gently and said:
– Это кошмар, честное слово.	‘On my word of honour, this is becoming an absolute nightmare.
Вы видите?	Don’t you see?
Клянусь вам, дорогой доктор, я измучился за эти две недели больше, чем за последние 14 лет!	I swear, doctor, that I’ve suffered more these last fourteen days than in the past fourteen years!
Вот – тип, я вам доложу…	I tell you, he’s a scoundrel…’
В отдалении глухо треснуло стекло, затем вспорхнул заглушённый женский визг и тотчас потух.	From a distance came the faint tinkle of breaking glass, followed by a stifled woman’s scream, then silence.
Нечистая сила шарахнула по обоям в коридоре, направляясь к смотровой, там чем-то грохнуло и мгновенно пролетело обратно.	An evil spirit dashed down the corridor, turned into the consulting-room where it produced another crash and immediately turned back.
Захлопали двери, и в кухне отозвался низкий крик Дарьи Петровны.	Doors slammed and Darya Petrovna’s low cry was heard from the kitchen.
Затем завыл Шариков.	There was a howl from Sharikov.
– Боже мой, ещё что-то! – закричал Филипп Филиппович, бросаясь к дверям – Кот, – сообразил Борменталь и выскочил за ним вслед.	‘Oh, God, what now!’ cried Philip Philipovich, rushing for the door. ‘A cat,’ guessed Bormenthal and leaped after him.
Они понеслись по коридору в переднюю, ворвались в неё, оттуда свернули в коридор к уборной и ванной.	They ran down the corridor into the hall, burst in, then turned into the passage leading to the bathroom and the kitchen.
Из кухни выскочила Зина и вплотную наскочила на Филиппа Филипповича.	Zina came dashing out of the kitchen and ran full tilt into Philip Philipovich.
– Сколько раз я приказывал – котов чтобы не было, – в бешенстве закричал Филипп Филиппович. – Где он?!	‘How many times have I told you not to let cats into the flat,’ shouted Philip Philipovich in fury. ‘Where is he?
Иван Арнольдович, успокойте, ради бога, пациентов в приёмной!	Ivan Amoldovich, for God’s sake go and calm the patients in the waiting-room!’
– В ванной, в ванной проклятый чёрт сидит, – задыхаясь, закричала Зина.	‘He’s in the bathroom, the devil,’ cried Zina, panting.
Филипп Филиппович навалился на дверь ванной, но та не поддавалась.	Philip Philipovich hurled himself at the bathroom door, but it would not give way.
– Открыть сию секунду!	‘Open up this minute!’
В ответ в запертой ванной по стенам что-то запрыгало, обрушились тазы, дикий голос Шарикова глухо проревел за дверью:	The only answer from the locked bathroom was the sound of something leaping up at the walls, smashing glasses, and Sharikov’s voice roaring through the door:
– Убью на месте…	‘I’ll kill you…’
Вода зашумела по трубам и полилась.	Water could be heard gurgling through the pipes and pouring into the bathtub.
Филипп Филиппович налёг на дверь и стал её рвать.	Philip Philipovich leaned against the door and tried to break it open.
Распаренная Дарья Петровна с искажённым лицом появилась на пороге кухни.	Darya Petrovna, clothes torn and face distorted with anger, appeared in the kitchen doorway.
Затем высокое стекло, выходящее под самым потолком ванной в кухню, треснуло червиной трещиной и из него вывалились два осколка, а за ними выпал громаднейших размеров кот в тигровых кольцах и с голубым бантом на шее, похожий на городового.	Then the glass transom window, high up in the wall between the bathroom and the kitchen, shattered with a multiple crack. Two large fragments crashed into the kitchen followed by a tabby cat of gigantic proportions with a face like a policeman and a blue bow round its neck.
Он упал прямо на стол в длинное блюдо, расколов его вдоль, с блюда на пол, затем повернулся на трех ногах, а правой взмахнул, как будто в танце, и тотчас просочился в узкую щель на чёрную лестницу. Щель расширилась, и кот сменился старушечьей физиономией в платке. Юбка старухи, усеянная белым горохом, оказалась в кухне.	It fell on to the middle of the table, right into a long platter, which it broke in half. From there it fell to the floor, turned round on three legs as it waved the fourth in the air as though executing a dance-step, and instantly streaked out through the back door, which was slightly ajar.The door opened wider and the cat was replaced by the face of an old woman in a headscarf, followed by her polka-dotted skirt.
Старуха указательным и большим пальцем обтёрла запавший рот, припухшими и колючими глазами окинула кухню и произнесла с любопытством:	The old woman wiped her mouth with her index and second fingers, stared round the kitchen with protruding eyes that burned with curiosity and she said:
– О, господи Иисусе!	‘Oh, my lord!’
Бледный Филипп Филиппович пересёк кухню и спросил старуху грозно:	Pale, Philip Philipovich crossed the kitchen and asked threateningly:
– Что вам надо?	‘What do you want?’
– Говорящую собачку любопытно поглядеть, – ответила старуха заискивающе и перекрестилась.	‘I wanted to have a look at the talking dog,’ replied the old woman ingratiatingly and crossed herself.
Филипп Филиппович ещё более побледнел, к старухе подошёл вплотную и шепнул удушливо:	Philip Philipovich went even paler, strode up to her and hissed:
– Сию секунду из кухни вон!	‘Get out of my kitchen this instant!’
Старуха попятилась к дверям и заговорила, обидевшись:	The old woman tottered back toward the door and said plaintively:
– Что-то уж больно дерзко, господин профессор.	‘You needn’t be so sharp, professor.’
– Вон, я говорю! – Повторил Филипп Филиппович и глаза его сделались круглыми, как у совы.	‘Get out, I say!’ repeated Philip Philipovich and his eyes went as round as the owl’s.
Он собственноручно трахнул чёрной дверью за старухой. – Дарья Петровна, я же просил вас.	He personally slammed the door behind the old woman. ‘Darya Petrovna, I’ve asked you before…’
– Филипп Филиппович, – в отчаяньи ответила Дарья Петровна, сжимая обнажённые руки в кулаки, – что же я поделаю?	‘But Philip Philipovich,’ replied Darya Petrovna in desperation, clenching her hands, ‘what can I do?
Народ целые дни ломится, хоть всё бросай.	People keep coming in all day long, however often I throw them out.’
Вода в ванной ревела глухо и грозно, но голоса более не было слышно.	A dull, threatening roar of water was still coming from the bathroom, although Sharikov was now silent.
Вошёл доктор Борменталь.	Doctor Bormenthal came in.
– Иван Арнольдович, убедительно прошу… Гм… Сколько там пациентов?	‘Please, Ivan Amoldovich… er… how many patients are there in the waiting-room?’
– Одиннадцать, – ответил Борменталь.	‘Eleven,’ replied Bormenthal.
– Отпустите всех, сегодня принимать не буду.	‘Send them all away, please. I can’t see any patients today.’
Филипп Филиппович постучал костяшкой пальца в дверь и крикнул:	With a bony finger Philip Philipovich knocked on the bathroom door and shouted:
– Сию минуту извольте выйти!	‘Come out at once!
Зачем вы заперлись?	Why have you locked yourself in?’
– Гу-гу! – Жалобно и тускло ответил голос Шарикова.	‘Oh… oh…!’ replied Sharikov in tones of misery.
– Какого чёрта!.. Не слышу, закройте воду.	‘What on earth… I can’t hear you — turn off the water.’
– Гау! Гау!..	‘Ow-wow!…’
– Да закройте воду!	‘Turn off the water!
Что он сделал – не понимаю… – приходя в исступление, вскричал Филипп Филиппович.	What has he done? I don’t understand…’ cried Philip Philipovich, working himself into a frenzy.
Зина и Дарья Петровна, открыв дверь, выглядывали из кухни.	Zina and Darya Petrovna opened the kitchen door and peeped out.
Филипп Филиппович ещё раз прогрохотал кулаком в дверь.	Once again Philip Philipovich thundered on the bathroom door with his fist.
– Вот он! – Выкрикнула Дарья Петровна из кухни.	‘There he is!’ screamed Darya Petrovna from the kitchen.
Филипп Филиппович ринулся туда.	Philip Philipovich rushed in.
В разбитое окно под потолком показалась и высунулась в кухню физиономия Полиграфа Полиграфовича. Она была перекошена, глаза плаксивы, а вдоль носа тянулась, пламенея от свежей крови, – царапина.	The distorted features of Poligraph Poligraphovich appeared through the broken transom and leaned out into the kitchen .His eyes were tear-stained and there was a long scratch down his nose, red with fresh blood.
– Вы с ума сошли? – спросил Филипп Филиппович. – Почему вы не выходите?	‘Have you gone out of your mind?’ asked Philip Philipovich. ‘Why don’t you come out of there?’
Шариков и сам в тоске и страхе оглянулся и ответил:	Terrified and miserable, Sharikov stared around and replied:
– Защёлкнулся я.	‘I’ve shut myself in.’
– Откройте замок.	‘Unlock the door, then.
Что ж, вы никогда замка не видели?	Haven’t you ever seen a lock before?’
– Да не открывается, окаянный! – испуганно ответил Полиграф.	‘The blasted thing won’t open!’ replied Poligraph, terrified.
– Батюшки! Он предохранитель защёлкнул! – вскричала Зина и всплеснула руками.	‘Oh, my God, he’s shut the safety-catch too!’ screamed Zina, wringing her hands.
– Там пуговка есть такая! – выкрикивал Филипп Филиппович, стараясь перекричать воду, – нажмите её книзу… Вниз нажимайте!	‘There’s a sort of button on the lock,’ shouted Philip Philipovich, trying to out-roar the water. ‘Press it downwards… press it down!
Вниз!	Downwards!’
Шариков пропал и через минуту вновь появился в окошке.	Sharikov vanished, to reappear over the transom a minute later.
– Ни пса не видно, – в ужасе пролаял он в окно.	‘I can’t see a thing!’ he barked in terror.
– Да лампу зажгите.	‘Well, turn the light on then!
Он взбесился!	He’s gone crazy!’
– Котяра проклятый лампу раскокал, – ответил Шариков, – а я стал его, подлеца, за ноги хватать, кран вывернул, а теперь найти не могу.	‘That damned cat smashed the bulb,’ replied Sharikov, ‘and when I tried to catch the bastard by the leg I turned on the tap and now I can’t find it.’
Все трое всплеснули руками и в таком положении застыли.	Appalled, all three wrung their hands in horror.
Минут через пять Борменталь, Зина и Дарья Петровна сидели рядышком на мокром ковре, свёрнутом трубкою у подножия двери, и задними местами прижимали его к щели под дверью, а швейцар Фёдор с зажжённой венчальной свечой Дарьи Петровны по деревянной лестнице лез в слуховое окно.	Five minutes later Bormenthal, Zina and Darya Petrovna were sitting in a row on a damp carpet that had been rolled up against the foot of the bathroom door, pressing it hard with their bottoms. Fyodor the porter was climbing up a ladder into the transom window, with the lighted candle from Darya Petrovna’s ikon in his hand.
Его зад в крупной серой клетке мелькнул в воздухе и исчез в отверстии.	His posterior, clad in broad grey checks, hovered in the air, then vanished through the opening.
– Ду… Гу-гу! – что-то кричал Шариков сквозь рёв воды.	‘Ooh!… ow!’ came Sharikov’s strangled shriek above the roar of water.
Послышался голос Фёдора:	Fyodor’s voice was heard:
– Филипп Филиппович, всё равно надо открывать, пусть разойдётся, отсосём из кухни.	‘There’s nothing for it, Philip Philipovich, we’ll have to open the door and let the water out. We can mop it up from the kitchen.’
– Открывайте! – сердито крикнул Филипп Филиппович.	‘Open it then!’ shouted Philip Philipovich angrily.
Тройка поднялась с ковра, дверь из ванной нажали и тотчас волна хлынула в коридорчик.	The three got up from the carpet and pushed the bathroom door open.
В нём она разделилась на три потока: прямо в противоположную уборную, направо – в кухню и налево в переднюю.	Immediately a tidal wave gushed out into the passage, where it divided into three streams — one straight into the lavatory opposite, one to the right into the kitchen and one to the left into the hall.
Шлёпая и прыгая, Зина захлопнула в неё дверь.	Splashing and prancing, Zina shut the door into the hall.
По щиколотку в воде вышел Фёдор, почему-то улыбаясь.	Fyodor emerged, up to his ankles in water, and for some reason grinning.
Он был как в клеёнке – весь мокрый.	He was soaking wet and looked as if he were wearing oilskins.
– Еле заткнул, напор большой, – пояснил он.	‘The water-pressure was so strong, I only just managed to turn it off,’ he explained.
– Где этот? – спросил Филипп Филиппович и с проклятием поднял одну ногу.	‘Where is he?’ asked Philip Philipovich, cursing as he lifted one wet foot.
– Боится выходить, – глупо усмехаясь, объяснил Фёдор.	‘He’s afraid to come out,’ said Fyodor, giggling stupidly.
– Бить будете, папаша? – донёсся плаксивый голос Шарикова из ванной.	‘Will you beat me. Dad’ came Sharikov’s tearful voice from the bathroom.
– Болван! – коротко отозвался Филипп Филиппович.	‘You idiot!’ was Philip Philipovich’s terse reply.
Зина и Дарья Петровна в подоткнутых до колен юбках, с голыми ногами, и Шариков с швейцаром, босые, с закатанными штанами шваркали мокрыми тряпками по полу кухни и отжимали их в грязные вёдра и раковину.	Zina and Darya Petrovna, with bare legs and skirts tucked up to their knees, and Sharikov and the porter barefoot with rolled-up trousers were hard at work mopping up the kitchen floor with wet cloths, squeezing them out into dirty buckets and into the sink.
Заброшенная плита гудела.	The abandoned stove roared away.
Вода уходила через дверь на гулкую лестницу прямо в пролёт лестницы и падала в подвал.	The water swirled out of the back door, down the well of the back staircase and into the cellar.
Борменталь, вытянувшись на цыпочках, стоял в глубокой луже, на паркете передней, и вёл переговоры через чуть приоткрытую дверь на цепочке.	On tiptoe, Bormenthal was standing in a deep puddle on the parquet floor of the hall and talking through the crack of the front door, opened only as far as the chain would allow.
– Не будет сегодня приёма, профессор нездоров.	‘No consulting hours today, I’m afraid, the professor’s not well.
Будьте добры отойти от двери, у нас труба лопнула…	Please keep away from the door, we have a burst pipe.
– А когда же приём? – добивался голос за дверью, – мне бы только на минуточку…	‘But when can the professor see me?’ a voice came through the door. ‘It wouldn’t take a minute…’
– Не могу, – Борменталь переступил с носков на каблуки, – профессор лежит и труба лопнула.	‘I’m sorry.’ Bormenthal rocked back from his toes to his heels. ‘The professor’s in bed and a pipe has burst.
Завтра прошу.	Come tomorrow.
Зина! Милая! Отсюда вытирайте, а то она на парадную лестницу выльется.	Zina dear, quickly mop up the hall or it will start running down the front staircase.’
– Тряпки не берут.	‘There’s too much — the cloths won’t do it.’
– Сейчас кружками вычерпаем, – отозвался Фёдор, – сейчас.	‘Never mind,’ said Fyodor. ‘We’ll scoop it up with jugs.’
Звонки следовали один за другим и Борменталь уже подошвой стоял в воде.	While the doorbell rang ceaselessly, Bormenthal stood up to his ankles in water.
– Когда же операция? – приставал голос и пытался просунуться в щель.	‘When is the operation?’ said an insistent voice as it tried to force its way through the crack of the door.
– Труба лопнула…	‘A pipe’s burst…’
– Я бы в калошах прошёл…	‘But I’ve come in galoshes…’
Синеватые силуэты появились за дверью.	Bluish silhouettes appeared outside the door.
– Нельзя, прошу завтра.	‘I’m sorry, it’s impossible, please come tomorrow.’
– А я записан.	‘But I have an appointment.’
– Завтра.	‘Tomorrow.
Катастрофа с водопроводом.	There’s been a disaster in the water supply.’
Фёдор у ног доктора ёрзал в озере, скрёб кружкой, а исцарапанный Шариков придумал новый способ.	Fyodor splashed about in the lake, scooping it up with a jug, but the battle-scared Sharikov had thought up a new method.
Он скатал громадную тряпку в трубку, лёг животом в воду и погнал её из передней обратно к уборной.	He rolled up an enormous cloth, lay on his stomach in the water and pushed it backwards from the hall towards the lavatory.
– Что ты, леший, по всей квартире гоняешь? – сердилась Дарья Петровна, – выливай в раковину.	‘What d’you think you’re doing, you fool, slopping it all round the flat?’ fumed Darya Petrovna. ‘Pour it into the sink.’
– Да что в раковину, – ловя руками мутную воду, отвечал Шариков, – она на парадное вылезет.	‘How can I?’ replied Sharikov, scooping up the murky water with his hands. ‘If I don’t push it back into the flat it’ll run out of the front door.’
Из коридора со скрежетом выехала скамеечка и на ней вытянулся, балансируя, Филипп Филиппович в синих с полосками носках.	A bench was pushed creaking out of the corridor, with Philip Philipovich riding unsteadily on it in his blue striped socks.
– Иван Арнольдович, бросьте вы отвечать.	‘Stop answering the door, Ivan Amoldovich.
Идите в спальню, я вам туфли дам.	Go into the bedroom, you can borrow a pair of my slippers.’
– Ничего, Филипп Филиппович, какие пустяки.	‘Don’t bother, Philip Philipovich, I’m all right.’
– В калоши станьте.	‘You’re wearing nothing but a pair of galoshes.’
– Да ничего.	‘I don’t mind.
Всё равно уже ноги мокрые.	My feet are wet anyway.’
– Ах, боже мой! – расстраивался Филипп Филиппович.	‘Oh, my God!’ Philip Philipovich was exhausted and depressed.
– До чего вредное животное! – отозвался вдруг Шариков и выехал на корточках с суповой миской в руке.	‘Destructive animal!’ Sharikov suddenly burst out as he squatted on the floor, clutching a soup tureen.
Борменталь захлопнул дверь, не выдержал и засмеялся.	Bormenthal slammed the door, unable to contain himself any longer and burst into laughter.
Ноздри Филиппа Филипповича раздулись, очки вспыхнули.	Philip Philipovich blew out his nostrils and his spectacles glittered.
– Вы про кого говорите? – спросил он у Шарикова с высоты, – позвольте узнать.	‘What are you talking about?’ he asked Sharikov from the eminence of his bench.
– Про кота я говорю.	‘I was talking about the cat.
Такая сволочь, – ответил Шариков, бегая глазами.	Filthy swine,’ answered Sharikov, his eyes swivelling guiltily.
– Знаете, Шариков, – переводя дух, отозвался Филипп Филиппович, – я положительно не видал более наглого существа, чем вы.	‘Look here, Sharikov,’ retorted Philip Philipovich, taking a deep breath. ‘I swear I have never seen a more impudent creature than you.’
Борменталь хихикнул.	Bormenthal giggled.
– Вы, – продолжал Филипп Филиппович, – просто нахал.	‘You,’ went on Philip Philipovich, ‘are nothing but a lout.
Как вы смеете это говорить?	How dare you say that?
Вы всё это учинили и ещё позволяете… Да нет!	You caused the whole thing and you have the gall… No, really!
Это чёрт знает что такое!	It’s too much!’
– Шариков, скажите мне, пожалуйста, – заговорил Борменталь, – сколько времени вы ещё будете гоняться за котами?	‘Tell me, Sharikov,’ said Bormenthal, ‘how much longer are you going to chase cats?
Стыдитесь!	You ought to be ashamed of yourself.
Ведь это же безобразие!	It’s disgraceful!
Дикарь!	You’re a savage!’
– Какой я дикарь? – хмуро отозвался Шариков, – ничего я не дикарь.	‘Me — a savage?’ snarled Sharikov. ‘I’m no savage.
Его терпеть в квартире невозможно.	I won’t stand for that cat in this flat.
Только и ищет – как бы что своровать.	It only comes here to find what it can pinch.
Фарш слопал у Дарьи.	It stole Darya’s mincemeat.
Я его поучить хотел.	I wanted to teach it a lesson.’
– Вас бы самого поучить! – ответил Филипп Филиппович, – вы поглядите на свою физиономию в зеркале.	‘You should teach yourself a lesson!’ replied Philip Philipovich. ‘Just take a look at your face in the mirror.’
– Чуть глаза не лишил, – мрачно отозвался Шариков, трогая глаз мокрой грязной рукой.	‘Nearly scratched my eyes out,’ said Sharikov gloomily, wiping a dirty hand across his eyes.
Когда чёрный от влаги паркет несколько подсох, все зеркала покрылись банным налётом и звонки прекратились.	By the time that the water-blackened parquet had dried out a little, all the mirrors were covered in a veil of condensed vapour and the doorbell had stopped ringing.
Филипп Филиппович в сафьяновых красных туфлях стоял в передней.	Philip Philipovich in red morocco slippers was standing in the hall.
– Вот вам, Фёдор.	‘There you are, Fyodor.
– Покорнейше благодарю.	Thank you.’ ‘Thank you very much, sir.’
– Переоденьтесь сейчас же.	‘Mind you change your clothes straight away.
Да, вот что: выпейте у Дарьи Петровны водки.	No, wait -have a glass of Darya Petrovna’s vodka before you go.’
– Покорнейше благодарю, – Фёдор помялся, потом сказал. – Тут ещё, Филипп Филиппович.	‘Thank you, sir,’ Fyodor squirmed awkwardly, then said: ‘There is one more thing, Philip Philipovich.
Я извиняюсь, уж прямо и совестно. Только – за стекло в седьмой квартире… Гражданин Шариков камнями швырял…	I’m sorry, I hardly like to mention it, but it’s the matter of the window-pane in No 7. Citizen Sharikov threw some stones at it, you see…’
– В кота? – спросил Филипп Филиппович, хмурясь, как облако.	‘Did he throw them at a cat?’ asked Philip Philipovich, frowning like a thundercloud.
– То-то, что в хозяина квартиры.	‘Well, no, he was throwing them at the owner of the flat.
Он уж в суд грозился подать.	He’s threatening to sue.’
– Чёрт!	‘Oh, lord!’
– Кухарку Шариков ихнюю обнял, а тот его гнать стал.	‘Sharikov tried to kiss their cook and they threw him out.
Ну, повздорили.	They had a bit of a fight, it seems.’
– Ради бога, вы мне всегда сообщайте сразу о таких вещах!	‘For God’s sake, do you have to tell me all these disasters at once?
Сколько нужно?	How much?’
– Полтора.	‘One rouble and 50 kopecks.’
Филипп Филиппович извлёк три блестящих полтинника и вручил Фёдору.	Philip Philipovich took out three shining 50-kopeck pieces and handed them to Fyodor.
– Ещё за такого мерзавца полтора целковых платить, – послышался в дверях глухой голос, – да он сам…	‘And on top of it all you have to pay 1 rouble and 50 kopecks because of that damned cat,’ grumbled a voice from the doorway. ‘It was all the cat’s fault…’
Филипп Филиппович обернулся, закусил губу и молча нажал на Шарикова, вытеснил его в приёмную и запер его на ключ.	Philip Philipovich turned round, bit his lip and gripped Sharikov. Without a word he pushed him into the waiting-room and locked the door.
Шариков изнутри тотчас загрохотал кулаками в дверь.	Sharik immediately started to hammer on the door with his fists.
– Не сметь! – явно больным голосом воскликнул Филипп Филиппович.	‘Shut up!’ shouted Philip Philipovich in a voice that was nearly deranged.
– Ну, уж это действительно, – многозначительно заметил Фёдор, – такого наглого я в жизнь свою не видал.	‘This is the limit,’ said Fyodor meaningfully. ‘I’ve never seen such impudence in my life.’
Борменталь как из-под земли вырос.	Bormenthal seemed to materialise out of the floor.
– Филипп Филиппович, прошу вас, не волнуйтесь.	‘Please, Philip Philipovich, don’t upset yourself.’
Энергичный эскулап отпер дверь в приёмную и оттуда донёсся его голос:	The doctor thrust open the door into the waiting-room. He could be heard saying:
– Вы что?	‘Where d’you think you are?
В кабаке, что ли?	In some dive?’
– Это так… – добавил решительно Фёдор, – вот это так… Да по уху бы ещё…	‘That’s it,’ said Fyodor approvingly. ‘Serve him right…a punch on the ear’s what he needs…’
– Ну, что вы, Фёдор, – печально буркнул Филипп Филиппович.	‘No, not that, Fyodor,’ growled Philip Philipovich sadly.
– Помилуйте, вас жалко, Филипп Филиппович.	‘I think you’ve just about had all you can take, Philip Philipovich.’
Глава 7	Seven
– Нет, нет и нет! – настойчиво заговорил Борменталь, – извольте заложить.	‘No, no, no!’ insisted Bormenthal. ‘You must tuck in vour napkin.’
– Ну, что, ей-богу, – забурчал недовольно Шариков.	‘Why the hell should I,’ grumbled Sharikov.
– Благодарю вас, доктор, – ласково сказал Филипп Филиппович, – а то мне уже надоело делать замечания.	‘Thank you, doctor,’ said Philip Philipovich gratefully. ‘I simply haven’t the energy to reprimand him any longer.’
– Всё равно не позволю есть, пока не заложите.	‘I shan’t allow you to start eating until you put on your napkin.
Зина, примите майонез у Шарикова.	Zina, take the mayonnaise away from Sharikov.’
– Как это так «примите»? – расстроился Шариков, – я сейчас заложу.	‘Hey, don’t do that,’ said Sharikov plaintively. ‘I’ll put it on straight away.’
Левой рукой он заслонил блюдо от Зины, а правой запихнул салфетку за воротник и стал похож на клиента в парикмахерской.	Pushing away the dish from Zina with his left hand and stuffing a napkin down his collar with the right hand, he looked exactly like a customer in a barber’s shop.
– И вилкой, пожалуйста, – добавил Борменталь.	‘And eat with your fork, please,’ added Bormenthal.
Шариков длинно вздохнул и стал ловить куски осетрины в густом соусе.	Sighing long and heavily Sharikov chased slices of sturgeon around in a thick sauce.
– Я ещё водочки выпью? – заявил он вопросительно.	‘Can’t I have some vodka?’ he asked.
– А не будет ли вам? – осведомился Борменталь, – вы последнее время слишком налегаете на водку.	‘Will you kindly keep quiet?’ said Bormenthal. ‘You’ve been at the vodka too often lately.’
– Вам жалко? – осведомился Шариков и глянул исподлобья.	‘Do you grudge me it?’ asked Sharikov, glowering sullenly across the table.
– Глупости говорите… – вмешался суровый Филипп Филиппович, но Борменталь его перебил.	‘Stop talking such damn nonsense…’ Philip Philipovich broke in harshly, but Bormenthal interrupted him.
– Не беспокойтесь, Филипп Филиппович, я сам.	‘Don’t worry, Philip Philipovich, leave it to me.
Вы, Шариков, чепуху говорите и возмутительнее всего то, что говорите её безапелляционно и уверенно.	You, Sharikov are talking nonsense and the most disturbing thing of all is that you talk it with such complete confidence.
Водки мне, конечно, не жаль, тем более, что она не моя, а Филиппа Филипповича.	Of course I don’t grudge you the vodka, especially as it’s not mine but belongs to Philip Philipovich.
Просто – это вредно.	It’s simply that it’s harmful.
Это – раз, а второе – вы и без водки держите себя неприлично.	That’s for a start; secondly you behave badly enough without vodka.’
Борменталь указал на заклеенный буфет.	Bormenthal pointed to where the sideboard had been broken and glued together.
– Зинуша, дайте мне, пожалуйста, ещё рыбы, – произнёс профессор.	‘Zina, dear, give me a little more fish please,’ said the professor.
Шариков тем временем потянулся к графинчику и, покосившись на Борменталя, налил рюмочку.	Meanwhile Sharikov had stretched out his hand towards the decanter and, with a sideways glance at Bormenthal, poured himself out a glassful.
– И другим надо предложить, – сказал Борменталь, – и так: сперва Филиппу Филипповичу, затем мне, а в заключение себе.	‘You should offer it to the others first,’ said Bormenthal. ‘Like this — first to Philip Philipovich, then to me, then yourself.’
Шариковский рот тронула едва заметная сатирическая улыбка, и он разлил водку по рюмкам.	A faint, sarcastic grin nickered across Sharikov’s mouth and he poured out glasses of vodka all round.
– Вот всё у вас как на параде, – заговорил он, – салфетку – туда, галстук – сюда, да «извините», да «пожалуйста-мерси», а так, чтобы по-настоящему, – это нет.	‘You act just as if you were on parade here,’ he said. ‘Put your napkin here, your tie there, “please”, “thank you”, “excuse me” — why can’t you behave naturally?
Мучаете сами себя, как при царском режиме.	Honestly, you stuffed shirts act as if it was still the days oftsarism.’
– А как это «по-настоящему»? – позвольте осведомиться.	‘What do you mean by “behave naturally”?’
Шариков на это ничего не ответил Филиппу Филипповичу, а поднял рюмку и произнёс:	Sharikov did not answer Philip Philipovich’s question, but raised his glass and said:
– Ну желаю, чтобы все…	‘Here’s how…’
– И вам также, – с некоторой иронией отозвался Борменталь.	‘And you too,’ echoed Bormenthal with a tinge of irony.
Шариков выплеснул содержимое рюмки себе в глотку, сморщился, кусочек хлеба поднёс к носу, понюхал, а затем проглотил, причём глаза его налились слезами.	Sharikov tossed the glassful down his throat, blinked, lifted a piece of bread to his nose, sniffed it, then swallowed it as his eyes filled with tears.
– Стаж, – вдруг отрывисто и как бы в забытьи проговорил Филипп Филиппович.	‘Phase,’ Philip Philipovich suddenly blurted out, as if preoccupied.
Борменталь удивлённо покосился.	Bormenthal gave him an astonished look.
– Виноват…	‘I’m sorry?…’
– Стаж! – повторил Филипп Филиппович и горько качнул головой, – тут уж ничего не поделаешь – Клим.	‘It’s a phase,’ repeated Philip Philipovich and nodded bitterly. ‘There’s nothing we can do about it. Klim.’
Борменталь с чрезвычайным интересом остро вгляделся в глаза Филиппа Филипповича:	Deeply interested, Bormenthal glanced sharply into Philip Philipovich’s eyes:
– Вы полагаете, Филипп Филиппович?	‘Do you suppose so, Philip Philipovich?’
– Нечего полагать, уверен в этом.	‘I don’t suppose; I’m convinced.’
– Неужели… – начал Борменталь и остановился, покосившись на Шарикова. Тот подозрительно нахмурился.	‘Can it be that…’ began Bormenthal, then stopped after a glance at Sharikov, who was frowning suspiciously.
– Spаtеr… – негромко сказал Филипп Филиппович.	‘Spdter…’ said Philip Philipovich softly.
– Gut, – отозвался ассистент.	‘Gut,’ replied his assistant.
Зина внесла индейку.	Zina brought in the turkey.
Борменталь налил Филиппу Филипповичу красного вина и предложил Шарикову.	Bormenthal poured out some red wine for Philip Philipovich, then offered some to Sharikov.
– Я не хочу. Я лучше водочки выпью. – Лицо его замаслилось, на лбу проступил пот, он повеселел.	‘Not for me, I prefer vodka.’ His face had grown puffy, sweat was breaking out on his forehead and he was distinctly merrier.
И Филипп Филиппович несколько подобрел после вина.	Philip Philipovich also cheered up slightly after drinking some wine.
Его глаза прояснились, он благосклоннее поглядывал на Шарикова, чёрная голова которого в салфетке сияла, как муха в сметане.	His eyes grew clearer and he looked rather more approvingly at Sharikov, whose black head above his white napkin now shone like a fly in a pool of cream.
Борменталь же, подкрепившись, обнаружил склонность к деятельности.	Bormenthal however, when fortified, seemed to want activity.
– Ну-с, что же мы с вами предпримем сегодня вечером? – осведомился он у Шарикова.	‘Well now, what are you and I going to do this evening?’ he asked Sharikov.
Тот поморгал глазами, ответил:	Sharikov winked and replied:
– В цирк пойдём, лучше всего.	‘Let’s go to the circus. I like that best.’
– Каждый день в цирк, – благодушно заметил Филипп Филиппович, – это довольно скучно, по-моему.	‘Why go to the circus every day?’ remarked Philip Philipovich in a good-humoured voice. ‘It sounds so boring to me.
Я бы на вашем месте хоть раз в театр сходил.	If I were you I’d go to the theatre.’
– В театр я не пойду, – неприязненно отозвался Шариков и перекосил рот.	‘I won’t go to the theatre,’ answered Sharikov nonchalantly and made the sign of the cross over his mouth.
– Икание за столом отбивает у других аппетит, – машинально сообщил Борменталь. – Вы меня извините… Почему, собственно, вам не нравится театр?	‘Hiccuping at table takes other people’s appetites away,’ said Bormenthal automatically. ‘If you don’t mind my mentioning it… Incidentally, why don’t you like the theatre?’
Шариков посмотрел в пустую рюмку как в бинокль, подумал и оттопырил губы.	Sharikov held his empty glass up to his eye and looked through it as though it were an opera glass. After some thought he pouted and said:
– Да дурака валяние… Разговаривают, разговаривают… Контрреволюция одна.	‘Hell, it’s just rot… talk, talk. Pure counter-revolution.’
Филипп Филиппович откинулся на готическую спинку и захохотал так, что во рту у него засверкал золотой частокол.	Philip Philipovich leaned against his high, carved gothic chairback and laughed so hard that he displayed what looked like two rows of gold fence-posts.
Борменталь только повертел головою.	Bormenthal merely shook his head.
– Вы бы почитали что-нибудь, – предложил он, – а то, знаете ли…	‘You should do some reading,’ he suggested, ‘and then, perhaps…’
– Уж и так читаю, читаю… – ответил Шариков и вдруг хищно и быстро налил себе пол стакана водки.	‘But I read a lot…’ answered Sharikov, quickly and surreptitiously pouring himself half a glass of vodka.
– Зина, – тревожно закричал Филипп Филиппович, – убирайте, детка, водку больше уже не нужна. Что же вы читаете?	‘Zina!’ cried Philip Philipovich anxiously. ‘Clear away the vodka, my dear. We don’t need it any more… What have you been reading?’
В голове у него вдруг мелькнула картина: необитаемый остров, пальма, человек в звериной шкуре и колпаке.	He suddenly had a mental picture of a desert island, palm trees, and a man dressed in goatskins.
«Надо будет Робинзона»…	‘I’ll bet he says Robinson Crusoe…’he thought.
– Эту… как её… переписку Энгельса с эти м… Как его – дьявола – с Каутским.	‘That guy… what’s his name… Engels’ correspondence with… hell, what d’you call him… oh — Kautsky.’
Борменталь остановил на полдороге вилку с куском белого мяса, а Филипп Филиппович расплескал вино.	Bormenthal’s forkful of turkey meat stopped in mid-air and Philip Philipovich choked on his wine.
Шариков в это время изловчился и проглотил водку.	Sharikov seized this moment to gulp down his vodka.
Филипп Филиппович локти положил на стол, вгляделся в Шарикова и спросил:	Philip Philipovich put his elbows on the table, stared at Sharikov and asked:
– Позвольте узнать, что вы можете сказать по поводу прочитанного.	‘What comment can you make on what you’ve read?’
Шариков пожал плечами.	Sharikov shrugged.
– Да не согласен я.	‘I don’t agree.’
– С кем? С Энгельсом или с Каутским?	‘With whom — Engels or Kautsky?’
– С обоими, – ответил Шариков.	‘With neither of ‘em,’ replied Sharikov.
– Это замечательно, клянусь богом.	‘That is most remarkable.
«Всех, кто скажет, что другая…» А что бы вы со своей стороны могли предложить?	Anybody who says that… Well, what would you suggest instead?’
– Да что тут предлагать?.. А то пишут, пишут… Конгресс, немцы какие-то… Голова пухнет.	‘Suggest? I dunno… They just write and write all that rot… all about some congress and some Germans… makes my head reel.
Взять всё, да и поделить…	Take everything away from the bosses, then divide it up…’
– Так я и думал, – воскликнул Филипп Филиппович, шлёпнув ладонью по скатерти, – именно так и полагал.	‘Just as I thought!’ exclaimed Philip Philipovich, slapping the tablecloth with his palm. ‘Just as I thought.’
– Вы и способ знаете? – спросил заинтересованный Борменталь.	‘And how is this to be done?’ asked Bormenthal with interest.
– Да какой тут способ, – становясь словоохотливым после водки, объяснил Шариков, – дело нехитрое.	‘How to do it?’ Sharikov, grown loquacious with wine, explained garrulously: ‘Easy.
А то что же: один в семи комнатах расселился штанов, у него сорок пар, а другой шляется, в сорных ящиках питание ищет…	Fr’instance — here’s one guy with seven rooms and forty pairs of trousers and there’s another guy who has to eat out of dustbins.’
– Насчёт семи комнат – это вы, конечно, на меня намекаете? – Горделиво прищурившись, спросил Филипп Филиппович.	‘I suppose that remark about the seven rooms is a hint about me?’ asked Philip Philipovich with a haughty raise of the eyebrows.
Шариков съёжился и промолчал.	Sharikov hunched his shoulders and said no more.
– Что же, хорошо, я не против дележа.	‘All right, I’ve nothing against fair shares.
Доктор, скольким вы вчера отказали?	How many patients did you turn away yesterday, doctor?’
– Тридцати девяти человекам, – тотчас ответил Борменталь.	‘Thirty-nine,’ was Bormenthal’s immediate reply.
– Гм… Триста девяносто рублей. Ну, грех на трех мужчин.	‘H’m… 390 roubles, shared between us three.
Дам – Зину и Дарью Петровну – считать не станем.	I won’t count Zina and Darya Petrovna.
С вас, Шариков, сто тридцать рублей.	Right, Sharikov — that means your share is 130 roubles.
Потрудитесь внести.	Kindly hand it over.’
– Хорошенькое дело, – ответил Шариков, испугавшись, – это за что такое?	‘Hey, wait a minute,’ said Sharikov, beginning to be scared. ‘What’s the idea? What d’you mean?’
– За кран и за кота, – рявкнул вдруг Филипп Филиппович, выходя из состояния иронического спокойствия.	‘I mean the cat and the tap,’ Philip Philipovich suddenly roared, dropping his mask of ironic imperturbability.
– Филипп Филиппович, – тревожно воскликнул Борменталь.	‘Philip Philipovich!’ exclaimed Bormenthal anxiously.
– Погодите.	‘Don’t interrupt.
За безобразие, которое вы учинили и благодаря которому сорвали приём. Это же нестерпимо.	The scene you created yesterday was intolerable, and thanks to you I had to turn away all my patients.
Человек, как первобытный, прыгает по всей квартире, рвёт краны.	You were leaping around in the bathroom like a savage, smashing everything and jamming the taps.
Кто убил кошку у мадам Поласухер?	Who killed Madame Polasukher’s cat?
Кто…	Who…’
– Вы, Шариков, третьего дня укусили даму на лестнице, – подлетел Борменталь.	‘The day before yesterday, Sharikov, you bit a lady you met on the staircase,’ put in Bormenthal.
– Вы стоите… – рычал Филипп Филиппович.	‘You ought to be…’ roared Philip Philipovich.
– Да она меня по морде хлопнула, – взвизгнул Шариков, – у меня не казённая морда!	‘But she slapped me across the mouth,’ whined Sharikov ‘She can’t go doing that to me!’
– Потому что вы её за грудь ущипнули, – закричал Борменталь, опрокинув бокал, – вы стоите…	‘She slapped you because you pinched her on the bosom,’ shouted Bormenthal, knocking over a glass. ‘You stand there and…’
– Вы стоите на самой низшей ступени развития, – перекричал Филипп Филиппович, – вы ещё только формирующееся, слабое в умственном отношении существо, все ваши поступки чисто звериные, и вы в присутствии двух людей с университетским образованием позволяете себе с развязностью совершенно невыносимой подавать какие-то советы космического масштаба и космической же глупости о том, как всё поделить… А в то же время вы наглотались зубного порошку…	‘You belong to the lowest possible stage of development,’ Philip Philipovich shouted him down. ‘You are still in the formative stage. You are intellectually weak, all your actions are purely bestial. Yet you allow yourself in the presence of two university-educated men to offer advice, with quite intolerable familiarity, on a cosmic scale and of quite cosmic stupidity, on the redistribution of wealth… and at the same time you eat toothpaste…’
– Третьего дня, – подтвердил Борменталь.	‘The day before yesterday,’ added Bormenthal.
– Ну вот-с, – гремел Филипп Филиппович, – зарубите себе на носу, кстати, почему вы стёрли с него цинковую мазь? – Что вам нужно молчать и слушать, что вам говорят.	‘And now,’ thundered Philip Philipovich, ‘that you have nearly got your nose scratched off — incidentally, why have you wiped the zinc ointment off it? — you can just shut up and listen to what you’re told.
Учиться и стараться стать хоть сколько-нибудь приемлемым членом социалистического общества.	You are going to leam to behave and try to become a marginally acceptable member of society.
Кстати, какой негодяй снабдил вас этой книжкой?	By the way, who was fool enough to lend you that book?’
– Все у вас негодяи, – испуганно ответил Шариков, оглушённый нападением с двух сторон.	‘There you go again — calling everybody fools,’ replied Sharikov nervously, deafened by the attack on him from both sides.
– Я догадываюсь, – злобно краснея, воскликнул Филипп Филиппович.	‘Let me guess,’ exclaimed Philip Philipovich, turning red with fury.
– Ну, что же. Ну, Швондер дал.	‘Well, Shvonder gave it to me… so what?
Он не негодяй… Что я развивался…	He’s not a fool… it was so I could get educated.’
– Я вижу, как вы развиваетесь после Каутского, – визгливо и пожелтев, крикнул Филипп Филиппович.	‘I can see which way your education is going after reading Kautsky,’ shouted Philip Philipovich, hoarse and turning faintly yellow.
Тут он яростно нажал на кнопку в стене.	With this he gave the bell a furious jab.
Сегодняшний случай показывает это как нельзя лучше.	‘Today’s incident shows it better than anything else.
Зина!	Zina!’
– Зина! – кричал Борменталь.	‘Zina!’ shouted Bormenthal.
– Зина! – орал испуганный Шариков.	‘Zina!’ cried the terrified Sharikov.
Зина прибежала бледная.	Looking pale, Zina ran into the room.
– Зина, там в приёмной… Она в приёмной?	‘Zina, there’s a book in the waiting-room… It is in the waiting-room, isn’t it?’
– В приёмной, – покорно ответил Шариков, – зелёная, как купорос.	‘Yes, it is,’ said Sharikov obediently. ‘Green, the colour of copper sulphate.’
– Зелёная книжка…	‘A green book…’
– Ну, сейчас палить, – отчаянно воскликнул Шариков, – она казённая, из библиотеки!	‘Bum it if you like,’ cried Sharikov in desperation. ‘It’s only a public library book.’
– Переписка – называется, как его… Энгельса с этим чёртом… В печку её!	‘It’s called Correspondence… between, er, Engels and that other man, what’s his name… Anyway, throw it into the stove!’
Зина улетела.	Zina flew out.
– Я бы этого Швондера повесил, честное слово, на первом суку, – воскликнул Филипп Филиппович, яростно впиваясь в крыло индюшки, – сидит изумительная дрянь в доме – как нарыв.	‘I’d like to hang that Shvonder, on my word of honour, on the first tree,’ said Philip Philipovich, with a furious lunge at a turkey-wing. ‘There’s a gang of poisonous people in this house — it’s just like an abscess.
Мало того, что он пишет всякие бессмысленные пасквили в газетах…	To say nothing of his idiotic newspapers…’
Шариков злобно и иронически начал коситься на профессора.	Sharikov gave the professor a look of malicious sarcasm.
Филипп Филиппович в свою очередь отправил ему косой взгляд и умолк.	Philip Philipovich in his turn shot him a sideways glance and said no more.
«Ох, ничего доброго у нас, кажется, не выйдет в квартире», – вдруг пророчески подумал Борменталь.	‘Oh, dear, it looks as if nothing’s going to go right,’ came Bormenthal’s sudden and prophetic thought.
Зина унесла на круглом блюде рыжую с правого и румяную с левого бока бабу и кофейник.	Zina brought in a layer cake on a dish and a coffee pot.
– Я не буду её есть, – сразу угрожающе-неприязненно заявил Шариков.	‘I’m not eating any of that,’ Sharikov growled threateningly.
– Никто вас не приглашает.	‘No one has offered you any.
Держите себя прилично.	Behave yourself.
Доктор, прошу вас.	Please have some, doctor.’
В молчании закончился обед.	Dinner ended in silence.
Шариков вытащил из кармана смятую папиросу и задымил.	Sharikov pulled a crumpled cigarette out of his pocket and lit it.
Откушав кофею, Филипп Филиппович поглядел на часы, нажал на репетитор и они проиграли нежно восемь с четвертью.	Having drunk his coffee, Philip Philipovich looked at the clock. He pressed his repeater and it gently struck a quarter past eight.
Филипп Филиппович откинулся по своему обыкновению на готическую спинку и потянулся к газете на столике.	As was his habit Philip Philipovich leaned against his gothic chairback and turned to the newspaper on a side-table.
– Доктор, прошу вас, съездите с ним в цирк.	‘Would you like to go to the circus with him tonight, doctor?
Только, ради бога, посмотрите в программе – котов нету?	Only do check the programme in advance and make sure there are no cats in it.’
– И как такую сволочь в цирк пускают, – хмуро заметил Шариков, покачивая головой.	‘I don’t know how they let such filthy beasts into the circus at all,’ said Sharikov sullenly, shaking his head.
– Ну, мало ли кого туда допускают, – двусмысленно отозвался Филипп Филиппович, – что там у них?	‘Well never mind what filthy beasts they let into the circus for the moment,’ said Philip Philipovich ambiguously. ‘What’s on tonight?’
– У Соломонского, – стал вычитывать Борменталь, – четыре какие-то… юссемс и человек мёртвой точки.	‘At Solomon’s,’ Bormenthal began to read out, ‘there’s something called the Four… . the Four Yooshems and the Human Ball-Bearing.’
– Что за юссемс? – Подозрительно осведомился Филипп Филиппович.	‘What are Yooshems?’ enquired Philip Philipovich suspiciously.
– Бог их знает.	‘God knows.
Впервые это слово встречаю.	First time I’ve ever come across the word.’
– Ну, тогда лучше смотрите у Никитиных.	‘Well in that case you’d better look at Nikita’s.
Необходимо, чтобы было всё ясно.	We must be absolutely sure about what we’re going to see.’
– У Никитиных… У Никитиных… Гм… Слоны и предел человеческой ловкости.	‘Nikita’s… Nikita’s… h’m… elephants and the Ultimate in Human Dexterity.’
– Так-с.	‘I see.
Что вы скажете относительно слонов, дорогой Шариков? – недоверчиво спросил Филипп Филиппович.	What is your attitude to elephants, my dear Sharikov?’ enquired Philip Philipovich mistrustfully.
Тот обиделся.	Sharikov was immediately offended.
– Что же, я не понимаю, что ли.	‘Hell — I don’t know.
Кот – другое дело.	Cats are a special case.
Слоны – животные полезные, – ответил Шариков.	Elephants are useful animals,’ replied Sharikov.
– Ну-с и отлично.	‘Excellent.
Раз полезные, поезжайте и поглядите на них.	As long as you think they’re useful you can go and watch them.
Ивана Арнольдовича слушаться надо.	Do as Ivan Arnoldovich tells you.
И ни в какие разговоры там не пускаться в буфете!	And don’t get talking to anyone in the bar!
Иван Арнольдович, покорнейше прошу пива Шарикову не предлагать.	I beg you, Ivan Arnoldovich, not to offer Sharikov beer to drink.’
Через 10 минут Иван Арнольдович и Шариков, одетый в кепку с утиным носом и в драповое пальто с поднятым воротником, уехали в цирк.	Ten minutes later Ivan Arnoldovich and Sharikov, dressed in a peaked cap and a raglan overcoat with turned-up collar, set off for the circus.
В квартире стихло.	Silence descended on the flat.
Филипп Филиппович оказался в своём кабинете.	Philip Philipovich went into his study.
Он зажёг лампу под тяжёлым зелёным колпаком, отчего в громадном кабинете стало очень мирно, и начал мерять комнату.	He switched on the lamp under its heavy green shade, which gave the study a great sense of calm, and began to pace the room.
Долго и жарко светился кончик сигары бледно-зелёным огнём.	The tip of his cigar glowed long and hard with its pale green fire.
Руки профессор заложил в карманы брюк и тяжкая дума терзала его учёный с взлизами лоб.	The professor put his hands into his pockets and deep thoughts racked his balding, learned brow.
Он причмокивал, напевал сквозь зубы «к берегам священным Нила…» И что-то бормотал.	Now and again he smacked his lips, hummed ‘to the banks of the sacred Nile…’ and muttered something.
Наконец, отложил сигару в пепельницу, подошёл к шкафу, сплошь состоящему из стекла, и весь кабинет осветил тремя сильнейшими огнями с потолка.	Finally he put his cigar into the ashtray, went over to the glass cabinet and lit up the entire study with the three powerful lamps in the ceiling.
Из шкафа, с третьей стеклянной полки Филипп Филиппович вынул узкую банку и стал, нахмурившись, рассматривать её на свет огней.	From the third glass shelf Philip Philipovich took out a narrow jar and began, frowning, to examine it by the lamplight.
В прозрачной и тяжкой жидкости плавал, не падая на дно, малый беленький комочек, извлечённый из недр Шарикова мозга.	Suspended in a transparent, viscous liquid there swam a little white blob that had been extracted from the depths of Sharik’s brain.
Пожимая плечами, кривя губы и хмыкая, Филипп Филиппович пожирал его глазами, как будто в белом нетонущем комке хотел разглядеть причину удивительных событий, перевернувших вверх дном жизнь в пречистенской квартире.	With a shrug of his shoulders, twisting his lips and murmuring to himself, Philip Philipovich devoured it with his eyes as though the floating white blob might unravel the secret of the curious events which had turned life upside down in that flat on Prechistenka.
Очень возможно, что высокоученый человек её и разглядел.	It could be that this most learned man did succeed in divining the secret.
По крайней мере, вдоволь насмотревшись на придаток мозга, он банку спрятал в шкаф, запер его на ключ, ключ положил в жилетный карман, а сам обрушился, вдавив голову в плечи и глубочайше засунув руки в карманы пиджака, на кожу дивана.	At any rate, having gazed his full at this cerebral appendage he returned the jar to the cabinet, locked it, put the key into his waistcoat pocket and collapsed, head pressed down between his shoulders and hands thrust deep into his jacket pockets, on to the leather-covered couch.
Он долго палил вторую сигару, совершенно изжевав её конец, и, наконец, в полном одиночестве, зелено окрашенный, как седой Фауст, воскликнул:	He puffed long and hard at another cigar, chewing its end to fragments. Finally, looking like a greying Faust in the greentinged lamplight, he exclaimed aloud:
– Ей-богу, я, кажется, решусь.	‘Yes, by God, I will.’
Никто ему не ответил на это.	There was no one to reply.
В квартире прекратились всякие звуки.	Every sound in the flat was hushed.
В обуховом переулке в одиннадцать часов, как известно, затихает движение.	By eleven o’clock the traffic in Obukhov Street always died down.
Редко-редко звучали отдалённые шаги запоздавшего пешехода, они постукивали где-то за шторами и угасали.	The rare footfall of a belated walker echoed in the distance, ringing out somewhere beyond the lowered blinds, then dying away.
В кабинете нежно звенел под пальцами Филиппа Филипповича репетитор в карманчике… Профессор нетерпеливо поджидал возвращения доктора Борменталя и Шарикова из цирка.	In Philip Philipovich’s study his repeater chimed gently beneath his fingers in his waistcoat pocket… Impatiently the professor waited for Doctor Bormenthal and Sharikov to return from the circus.
Глава 8	Eight
Неизвестно, на что решился Филипп Филиппович.	We do not know what Philip Philipovich had decided to do.
Ничего особенного в течение следующей недели он не предпринимал и, может быть, вследствие его бездействия, квартирная жизнь переполнилась событиями.	He did nothing in particular during the subsequent week and perhaps as a result of this things began happening fast.
Дней через шесть после истории с водой и котом из домкома к Шарикову явился молодой человек, оказавшийся женщиной, и вручил ему документы, которые Шариков немедленно заложил в карман и немедленно после этого позвал доктора Борменталя.	About six days after the affair with the bath-water and the cat, the young person from the house committee who had turned out to be a woman came to Sharikov and handed him some papers. Sharikov put them into his pocket and immediately called Doctor Bormenthal.
– Борменталь!	‘Bormenthal!’
– Нет, уж вы меня по имени и отчеству, пожалуйста, называйте! Отозвался Борменталь, меняясь в лице.	‘Kindly address me by my name and patronymic!’ retorted Bormenthal, his expression clouding.
Нужно заметить, что в эти шесть дней хирург ухитрился восемь раз поссориться со своим воспитанником. И атмосфера в обуховских комнатах была душная.	I should mention that in the past six days the great surgeon had managed to quarrel eight times with his ward Sharikov and the atmosphere in the flat was tense.
– Ну и меня называйте по имени и отчеству! – совершенно основательно ответил Шариков.	‘All right, then you can call me by my name and patronymic too!’ replied Sharikov with complete justification.
– Нет! – загремел в дверях Филипп Филиппович, – по такому имени и отчеству в моей квартире я вас не разрешу называть.	‘No!’ thundered Philip Philipovich from the doorway. ‘I forbid you to utter such an idiotic name in my flat.
Если вам угодно, чтобы вас перестали именовать фамильярно «Шариков», и я и доктор Борменталь будем называть вас «господин Шариков».	If you want us to stop calling you Sharikov, Doctor Bormenthal and I will call you “Mister Sharikov”.’
– Я не господин, господа все в Париже! – отлаял Шариков.	‘I’m not mister — all the “misters” are in Paris!’ barked Sharikov.
– Швондерова работа! – кричал Филипп Филиппович, – ну, ладно, посчитаюсь я с этим негодяем.	‘I see Shvonder’s been at work on you!’ shouted Philip Philipovich. ‘Well, I’ll fix that rascal.
Не будет никого, кроме господ, в моей квартире, пока я в ней нахожусь!	There will only be “misters” in my flat as long as I’m living in it!
В противном случае или я или вы уйдёте отсюда и, вернее всего, вы.	Otherwise either I or you will get out, and it’s more likely to be you.
Сегодня я помещу в газетах объявление и, поверьте, я вам найду комнату.	I’m putting a “room wanted” advertisement in the papers today and believe me I intend to find you a room.’
– Ну да, такой я дурак, чтобы я съехал отсюда, – очень чётко ответил Шариков.	‘You don’t think I’m such a fool as to leave here, do you?’ was Sharikov’s crisp retort.
– Как? – спросил Филипп Филиппович и до того изменился в лице, что Борменталь подлетел к нему и нежно и тревожно взял его за рукав.	‘What?’ cried Philip Philipovich. Such a change came over his expression that Bormenthal rushed anxiously to his side and gently took him by the sleeve.
– Вы, знаете, не нахальничайте, мосье Шариков! – Борменталь очень повысил голос.	‘Don’t you be so impertinent, Monsieur Sharikov!’ said Bormenthal, raising his voice.
Шариков отступил, вытащил из кармана три бумаги: зелёную жёлтую и белую и, тыча в них пальцами, заговорил:	Sharikov stepped back and pulled three pieces of paper out of his pocket — one green, one yellow and one white, and said as he tapped them with his fingers:
– Вот.	‘There.
Член жилищного товарищества, и площадь мне полагается определённо в квартире номер пять у ответственного съёмщика Преображенского в шестнадцать квадратных аршин, – Шариков подумал и добавил слово, которое Борменталь машинально отметил в мозгу, как новое благоволите.	I’m now a member of this residential association and the tenant in charge of flat No. 5, Preobrazhensky, has got to give me my entitlement of thirty-seven square feet…’ Sharikov thought for a moment and then added a word which Bormenthal’s mind automatically recorded as new — ‘please’.
Филипп Филиппович закусил губу и сквозь неё неосторожно вымолвил:	Philip Philipovich bit his lip and said rashly:
– Клянусь, что я этого Швондера в конце концов застрелю.	‘I swear I’ll shoot that Shvonder one of these days.’
Шариков в высшей степени внимательно и остро принял эти слова, что было видно по его глазам.	It was obvious from the look in Sharikov’s eyes that he had taken careful note of the remark.
– Филипп Филиппович, vorsichtig… – предостерегающе начал Борменталь.	‘Vorsicht, Philip Philipovich…’ warned Bormenthal.
– Ну, уж знаете… Если уж такую подлость!.. – вскричал Филипп Филиппович по-русски. – Имейте в виду, Шариков… Господин, что я, если вы позволите себе ещё одну наглую выходку, я лишу вас обеда и вообще питания в моём доме.	‘Well, what do you expect? The gall of it…!’ shouted Philip Philipovich in Russian. ‘Look here, Sharikov… Mister Sharikov… If you commit one more piece of impudence I shall deprive you of your dinner, in fact of all your food.
16 аршин – это прелестно, но ведь я вас не обязан кормить по этой лягушечьей бумаге!	Thirty-seven square feet may be all very well, but there’s nothing on that stinking little bit of paper which says that I have to feed you!’
Тут Шариков испугался и приоткрыл рот.	Frightened, Sharikov opened his mouth.
– Я без пропитания оставаться не могу, – забормотал он, – где же я буду харчеваться?	‘I can’t go without food,’ he mumbled. ‘Where would I eat?’
– Тогда ведите себя прилично! – в один голос заявили оба эскулапа.	‘Then behave yourself!’ cried both doctors in chorus.
Шариков значительно притих и в тот день не причинил никакого вреда никому, за исключением самого себя: пользуясь небольшой отлучкой Борменталя, он завладел его бритвой и распорол себе скулы так, что Филипп Филиппович и доктор Борменталь накладывали ему на порез швы, отчего Шариков долго выл, заливаясь слезами.	Sharikov relapsed into meaningful silence and did no harm to anybody that day with the exception of himself — taking advantage of Bormenthal’s brief absence he got hold of the doctor’s razor and cut his cheek-bone so badly that Philip Philipovich and Doctor Bormenthal had to bandage the cut with much wailing and weeping on Sharikov’s part.
Следующую ночь в кабинете профессора в зелёном полумраке сидели двое – сам Филипп Филиппович и верный, привязанный к нему Борменталь.	Next evening two men sat in the green twilight of the professor’s study — Philip Philipovich and the faithful, devoted Bormenthal.
В доме уже спали.	The house was asleep.
Филипп Филиппович был в своём лазоревом халате и красных туфлях, а Борменталь в рубашке и синих подтяжках.	Philip Philipovich was wearing his sky-blue dressing gown and red slippers, while Bormenthal was in his shirt and blue braces.
Между врачами на круглом столе рядом с пухлым альбомом стояла бутылка коньяку, блюдечко с лимоном и сигарный ящик.	On the round table between the doctors, beside a thick album, stood a bottle of brandy, a plate of sliced lemon and a box of cigars.
Учёные, накурив полную комнату, с жаром обсуждали последние события: этим вечером Шариков присвоил в кабинете Филиппа Филипповича два червонца, лежавшие под пресс-папье, пропал из квартиры, вернулся поздно и совершенно пьяный.	Through the smoke-laden air the two scientists were heatedly discussing the latest event: that evening Sharikov had stolen two 10-rouble notes which had been lying under a paperweight in Philip Philipovich’s study, had disappeared from the flat and then returned later completely drunk.
Этого мало.	But that was not all.
С ним явились две неизвестных личности, шумевших на парадной лестнице и изъявивших желание ночевать в гостях у Шарикова.	With him had come two unknown characters who had created a great deal of noise on the front staircase and expressed a desire to spend the night with Sharikov.
Удалились означенные личности лишь после того, как Фёдор, присутствовавший при этой сцене в осеннем пальто, накинутом сверх белья, позвонил по телефону в 45 отделение милиции.	The individuals in question were only removed after Fyodor, appearing on the scene with a coat thrown over his underwear, had telephoned the 45th Precinct police station.
Личности мгновенно отбыли, лишь только Фёдор повесил трубку.	The individuals vanished instantly as soon as Fyodor had replaced the receiver.
Неизвестно куда после ухода личностей задевалась малахитовая пепельница с подзеркальника в передней бобровая шапка Филиппа Филипповича и его же трость, на каковой трости золотой вязью было написано:	After they had gone it was found that a malachite ashtray had mysteriously vanished from a console in the hall, also Philip Philipovich’s beaver hat and his walking-stick with a gold band inscribed:
«Дорогому и уважаемому Филиппу Филипповичу благодарные ординаторы в день …», дальше шла римская цифра X.	‘From the grateful hospital staff to Philip Philipovich in memory of “X”-day with affection and respect/
– Кто они такие? – наступал Филипп Филиппович, сжимая кулаки на Шарикова.	‘Who were they?’ said Philip Philipovich aggressively, clenching his fists.
Тот, шатаясь и прилипая к шубам, бормотал насчёт того, что личности ему неизвестны, что они не сукины сыны какие-нибудь, а – хорошие.	Staggering and clutching the fur-coats, Sharikov muttered something about not knowing who they were, that they were a couple of bastards but good chaps.
– Изумительнее всего, что ведь они же оба пьяные… Как же они ухитрились? – поражался Филипп Филиппович, глядя на то место в стойке, где некогда помещалась память юбилея.	‘The strangest thing of all was that they were both drunk… How did they manage to lay their hands on the stuff?’ said Philip Philipovich in astonishment, glancing at the place where his presentation walking-stick had stood until recently.
– Специалисты, – пояснил Фёдор, удаляясь спать с рублём в кармане.	‘They’re experts,’ explained Fyodor as he returned home to bed with a rouble in his pocket.
От двух червонцев Шариков категорически отперся и при этом выговорил что-то неявственное насчёт того, что вот, мол, он не один в квартире.	Sharikov categorically denied having stolen the 20 roubles, mumbling something indistinct about himself not being the only person in the flat.
– Ага, быть может, это доктор Борменталь свистнул червонцы? – осведомился Филипп Филиппович тихим, но страшным по оттенку голосом.	‘Aha, I see — I suppose Doctor Bormenthal stole the money?’ enquired Philip Philipovich in a voice that was quiet but terrifying in its intonation.
Шариков качнулся, открыл совершенно посоловевшие глаза и высказал предположение:	Sharikov staggered, opened his bleary eyes and offered the suggestion:
– А может быть, Зинка взяла…	‘Maybe Zina took it…*
– Что такое?.. – закричала Зина, появившись в дверях как привидение, прикрывая на груди расстёгнутую кофточку ладонью, – да как он…	‘What?’ screamed Zina, appearing in the doorway like a spectre, clutching an unbuttoned cardigan across her bosom. ‘How could he…’
Шея Филиппа Филипповича налилась красным цветом.	Philip Philipovich’s neck flushed red.
– Спокойно, Зинуша, – молвил он, простирая к ней руку, – не волнуйся, мы всё это устроим.	‘Calm down, Zina,’ he said, stretching out his arm to her, ‘don’t get upset, we’ll fix this.’
Зина немедленно заревела, распустив губы, и ладонь запрыгала у неё на ключице.	Zina immediately burst into tears, her mouth fell wide open and her hand dropped from her bosom.
– Зина, как вам не стыдно?	‘Zina — aren’t you ashamed?
Кто же может подумать?	Who could imagine you taking it?
Фу, какой срам! – заговорил Борменталь растерянно.	What a disgraceful exhibition!’ said Bormenthal in deep embarrassment.
– Ну, Зина, ты – дура, прости господи, – начал было Филипп Филиппович.	‘You silly girl, Zina, God forgive you…’ began Philip Philipovich.
Но тут Зинин плач прекратился сам собой и все умолкли. Шарикову стало нехорошо.	But at that moment Zina stopped crying and the others froze in horror — Sharikov was feeling unwell.
Стукнувшись головой об стену он издал звук – не то «и», не то «е» – вроде «эээ»!	Banging his head against the wall, he was emitting a moan that was pitched somewhere between the vowels ‘i’ and ‘o’ — a sort of ‘eeuuhh’.
Лицо его побледнело и судорожно задвигалась челюсть.	His face turned pale and his jaw twitched convulsively.
– Ведро ему, негодяю, из смотровой дать!	‘Look out — get the swine that bucket from the consulting-room!’
И все забегали, ухаживая за заболевшим Шариковым.	Everybody rushed to help the ailing Sharikov.
Когда его отводили спать, он, пошатываясь в руках Борменталя, очень нежно и мелодически ругался скверными словами, выговаривая их с трудом.	As he staggered off to bed supported by Bormenthal he swore gently and melodiously, despite a certain difficulty in enunciation.
Вся эта история произошла около часу, а теперь было часа 3 пополуночи, но двое в кабинете бодрствовали, взвинченные коньяком с лимоном.	The whole affair had occurred around 1 am and now it was Sam, but the two men in the study talked on, fortified by brandy and lemon.
Накурили они до того, что дым двигался густыми медленными плоскостями, даже не колыхаясь.	The tobacco smoke in the room was so dense that it moved about in slow, flat, unruffled swathes.
Доктор Борменталь, бледный, с очень решительными глазами, поднял рюмку с стрекозиной талией.	Doctor Bormenthal, pale but determined, raised his thin-stemmed glass.
– Филипп Филиппович, – прочувственно воскликнул он, – я никогда не забуду, как я полуголодным студентом явился к вам, и вы приютили меня при кафедре.	‘Philip Philipovich,’ he exclaimed with great feeling, ‘I shall never forget how as a half-starved student I came to you and you took me under your wing.
Поверьте, Филипп Филиппович, вы для меня гораздо больше, чем профессор, учитель… Моё безмерное уважение к вам… Позвольте вас поцеловать, дорогой Филипп Филиппович.	Believe me, Philip Philipovich, you are much more to me than a professor, a teacher… My respect for you is boundless… Allow me to embrace you, dear Philip Philipovich…’
– Да, голубчик, мой… – Растерянно промычал Филипп Филиппович и поднялся навстречу.	‘Yes, yes, my dear fellow…’ grunted Philip Philipovich in embarrassment and rose to meet him.
Борменталь его обнял и поцеловал в пушистые, сильно прокуренные усы.	Bormenthal embraced him and kissed him on his bushy, nicotine-stained moustaches.
– Ей-богу, Филипп Фили…	‘Honestly, Philip Phili…’
– Так растрогали, так растрогали… Спасибо вам, – говорил Филипп Филиппович, – голубчик, я иногда на вас ору на операциях.	‘Very touching, very touching… Thank you,’ said Philip Philipovich. ‘I’m afraid I sometimes bawl at you during operations.
Уж простите стариковскую вспыльчивость.	You must forgive an old man’s testiness.
В сущности ведь я так одинок… «От Севильи до Гренады…»	The fact is I’m really so lonely… “…from Granada to Seville…”’
– Филипп Филиппович, не стыдно ли вам?.. – искренно воскликнул пламенны Борменталь, – если вы не хотите меня обижать, не говорите мне больше таким образом…	‘How can you say that, Philip Philipovich?’ exclaimed Bormenthal with great sincerity. ‘Kindly don’t talk like that again unless you want to offend me…’
– Ну, спасибо вам… «К берегам священным Нила…» Спасибо… И я вас полюбил как способного врача.	‘Thank you, thank you… “…to the banks of the sacred Nile…” …thank you… I liked you because you were such a competent doctor.’
– Филипп Филиппович, я вам говорю!.. – страстно воскликнул Борменталь, сорвался с места, плотнее прикрыл дверь, ведущую в коридор и, вернувшись, продолжал шёпотом, – ведь это – единственный исход.	‘I tell you, Philip Philipovich, it’s the only way…’ cried Bormenthal passionately. Leaping up from his place he firmly shut the door leading into the corridor, came back and went on in a whisper: ‘Don’t you see, it’s the only way out?
Я не смею вам, конечно, давать советы, но, Филипп Филиппович, посмотрите на себя, вы совершенно замучились, ведь так нельзя же больше работать!	Naturally I wouldn’t dare to offer you advice, but look at yourself, Philip Philipovich — you’re completely worn out, you’re in no fit state to go on working!’
– Абсолютно невозможно, – вздохнув, подтвердил Филипп Филиппович.	‘You’re quite right,’ agreed Philip Philipovich with a sigh.
– Ну, вот, это же немыслимо, – шептал Борменталь, – в прошлый раз вы говорили, что боитесь за меня, если бы вы знали, дорогой профессор, как вы меня этим тронули.	‘Very well, then, you agree this can’t go on,’ whispered Bormenthal. ‘Last time you said you were afraid for me and I wish you knew, my dear professor, how that touched me.
Но ведь я же не мальчик и сам соображаю, насколько это может получиться ужасная шутка.	But I’m not a child either and I can see only too well what a terrible affair this could be.
Но по моему глубокому убеждению, другого выхода нет.	But I am deeply convinced that there is no other solution.’
Филипп Филиппович встал, замахал на него руками и воскликнул:	Philip Philipovich stood up, waved his arms at him and cried:
– И не соблазняйте, даже и не говорите, – профессор заходил по комнате, закачав дымные волны, – и слушать не буду.	‘Don’t tempt me. Don’t even mention it.’ The professor walked up and down the room, disturbing the grey swathes. ‘I won’t hear of it.
Понимаете, что получиться, если нас накроют.	Don’t you realise what would happen if they found us out?
Нам ведь с вами на «принимая во внимание происхождение» – отъехать не придётся, невзирая на нашу первую судимость.	Because of our “social origins” you and I would never get away with it, despite the fact of it being our first offence.
Ведь у нас нет подходящего происхождения, мой дорогой?	I don’t suppose your “origins” are any better than mine, are they?’
– Какой там чёрт!	‘I suppose not.
Отец был судебным следователем в Вильно, – горестно ответил Борменталь, допивая коньяк.	My father was a plain-clothes policeman in Vilno,’ said Bormenthal as he drained his brandy glass.
– Ну вот-с, не угодно ли.	‘There you are, just as I thought.
Ведь это же дурная наследственность. Пакостнее и представить себе ничего нельзя.	From the Bolshevik’s point of view you couldn’t have come from a more unsuitable background.
Впрочем, виноват, у меня ещё хуже.	Still, mine is even worse.
Отец – кафедральный протоиерей.	My father was dean of a cathedral.
Мерси. «От Севильи до Гренады… В тихом сумраке ночей…» Вот, чёрт её возьми.	Perfect. “…from Granada to Seville… in the silent shades of night…” So there we are.’
– Филипп Филиппович, вы – величина мирового значения, и из-за какого-то извините за выражение, сукиного сына… Да разве они могут вас тронуть, помилуйте!	‘But Philip Philipovich, you’re a celebrity, a figure of world-wide importance, and just because of some, forgive the expression, bastard… Surely they can’t touch you!’
– Тем более, не пойду на это, – задумчиво возразил Филипп Филиппович, останавливаясь и озираясь на стеклянный шкаф.	‘All the same, I refuse to do it,’ said Philip Philipovich thoughtfully. He stopped and stared at the glass-fronted cabinet.
– Да почему?	‘But why?’
– Потому что вы-то ведь не величина мирового значения.	‘Because you are not a figure of world importance.’
– Где уж…	‘But what…’
– Ну вот-с. А бросать коллегу в случае катастрофы, самому же выскочить на мировом значении, простите… Я – московский студент, а не Шариков.	‘Come now, you don’t think I could let you take the rap while I shelter behind my world-wide reputation, do you? Really… I’m a Moscow University graduate, not a Sharikov.’
Филипп Филиппович горделиво поднял плечи и сделался похож на французского древнего короля.	Philip Philipovich proudly squared his shoulders and looked like an ancient king of France.
– Филипп Филиппович, эх… – горестно воскликнул Борменталь, – значит, что же?	‘Well, then, Philip Philipovich,’ sighed Bormenthal. ‘What’s to be done?
Теперь вы будете ждать, пока удастся из этого хулигана сделать человека?	Are you just going to wait until that hooligan turns into a human being?’
Филипп Филиппович жестом руки остановил его, налил себе коньяку, хлебнул, пососал лимон и заговорил:	Philip Philipovich stopped him with a gesture, poured himself a brandy, sipped it, sucked a slice of lemon and said:
– Иван Арнольдович, как по-вашему, я понимаю что-либо в анатомии и физиологии, ну скажем, человеческого мозгового аппарата?	‘Ivan Arnoldovich. Do you think I understand a little about the anatomy and physiology of, shall we say, the human brain?
Как ваше мнение?	What’s your opinion?’
– Филипп Филиппович, что вы спрашиваете! – с большим чувством ответил Борменталь и развёл руками.	‘Philip Philipovich — what a question!’ replied Bormenthal with deep feeling and spread his hands.
– Ну, хорошо.	‘Very well.
Без ложной скромности.	No need, therefore, for any false modesty.
Я тоже полагаю, что в этом я не самый последний человек в Москве.	I also believe that I am perhaps not entirely unknown in this field in Moscow.’
– А я полагаю, что вы – первый не только в Москве, а и в Лондоне и в Оксфорде! – яростно перебил Борменталь.	‘I believe there’s no one to touch you, not only in Moscow but in London and Oxford too!’ Bormenthal interrupted furiously.
– Ну, ладно, пусть будет так.	‘Good. So be it.
Ну так вот-с, будущий профессор Борменталь: это никому не удастся.	Now listen to me, professor-to-be-Bor-menthal: no one could ever pull it off.
Конечно.	It’s obvious.
Можете и не спрашивать.	No need to ask.
Так и сошлитесь на меня, скажите, Преображенский сказал.	If anybody asks you, tell them that Preobrazhensky said so.
Finitа, Клим! – вдруг торжественно воскликнул Филипп Филиппович и шкаф ответил ему звоном, – Клим, – повторил он. – Вот что, Борменталь, вы первый ученик моей школы и, кроме того, мой друг, как я убедился сегодня.	Finite. Klim!’ — Philip Philipovich suddenly cried triumphantly and the glass cabinet vibrated in response. ‘Klim,’ he repeated. ‘Now, Bormenthal, you are the first pupil of my school and apart from that my friend, as I was able to convince myself today.
Так вот вам как другу, сообщу по секрету, – конечно, я знаю, вы не станете срамить меня – старый осёл Преображенский нарвался на этой операции как третьекурсник.	So I will tell you as a friend, in secret — because of course I know that you wouldn’t expose me — that this old ass Preobrazhensky bungled that operation like a third-year medical student.
Правда, открытие получилось, вы сами знаете – какое, тут, – Филипп Филиппович горестно указал обеими руками на оконную штору, очевидно, намекая на Москву, – но только имейте в виду, Иван Арнольдович, что единственным результатом этого открытия будет то, что все мы теперь будем иметь этого Шарикова вот где, – здесь, Преображенский похлопал себя по крутой и склонной к параличу шее, будьте спокойны!	It’s true that it resulted in a discovery — and you know yourself just what sort of a discovery that was’ — here Philip Philipovich pointed sadly with both hands towards the window-blind, obviously pointing to Moscow — ‘but just remember, Ivan Arnoldovich, that the sole result of that discovery will be that from now on we shall all have that creature Sharik hanging round our necks’ — here Preobrazhensky slapped himself on his bent and slightly sclerotic neck — ‘of that you may be sure!
Если бы кто-нибудь, – сладострастно продолжал Филипп Филиппович, – разложил меня здесь и выпорол, – я бы, клянусь, заплатил бы червонцев пять! «От Севильи до Гренады…» Чёрт меня возьми… Ведь я пять лет сидел, выковыривал придатки из мозгов… Вы знаете, какую я работу проделал – уму непостижимо.	If someone,’ went on Philip Philipovich with relish, ‘were to knock me down and skewer me right now, I’d give him 50 roubles reward! “… from Granada to Seville…” … Dammit, I spent five years doing nothing but extracting cerebral appendages… You know how much work I did on the subject — an unbelievable amount.
И вот теперь, спрашивается – зачем?	And now comes the crucial question — what for?
Чтобы в один прекрасный день милейшего пса превратить в такую мразь, что волосы дыбом встают.	So that one fine day a nice litde dog could be transformed into a specimen of so-called humanity so revolting that he makes one’s hair stand on end.’
– Исключительное что-то.	‘Well, at least it is a unique achievement.’
– Совершенно с вами согласен.	‘I quite agree with you.
Вот, доктор, что получается, когда исследователь вместо того, чтобы идти параллельно и ощупью с природой, форсирует вопрос и приподнимает завесу: на, получай Шарикова и ешь его с кашей.	This, doctor, is what happens when a researcher, instead of keeping in step with nature, tries to force the pace and lift the veil. Result — Sharikov. We have made our bed and now we must lie on it.’
– Филипп Филиппович, а если бы мозг Спинозы?	‘Supposing the brain had been Spinoza’s, Philip Philipovich?’
– Да! – рявкнул Филипп Филиппович. – Да!	‘Yes!’ bellowed Philip Philipovich. ‘Yes!
Если только злосчастная собака не помрёт у меня под ножом, а вы видели – какого сорта эта операция.	Provided the wretched dog didn’t die under the knife — and you saw how tricky the operation was.
Одним словом, я – Филипп Преображенский, ничего труднее не делал в своей жизни. Можно привить гипофиз Спинозы или ещё какого-нибудь такого лешего и соорудить из собаки чрезвычайно высокостоящего.	In short — I, Philip Preobrazhensky would perform the most difficult feat of my whole career by transplanting Spinoza’s, or anyone else’s pituitary and turning a dog into a highly intelligent being.
Но на какого дьявола? – спрашивается.	But what in heaven’s name for? That’s the point.
Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно.	Will you kindly tell me why one has to manufacture artificial Spinozas when some peasant woman may produce a real one any day of the week?
Ведь родила же в Холмогорах мадам Ломоносова этого своего знаменитого.	After all, the great Lomonosov was the son of a peasant woman from Kholmogory.
Доктор, человечество само заботится об этом и в эволюционном порядке каждый год упорно, выделяя из массы всякой мрази, создаёт десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар.	Mankind, doctor, takes care of that. Every year evolution ruthlessly casts aside the mass of dross and creates a few dozen men of genius who become an ornament to the whole world.
Теперь вам понятно, доктор, почему я опорочил ваш вывод в истории Шариковской болезни.	Now I hope you understand why I condemned the deductions you made from Sharikov’s case history.
Моё открытие, черти б его съели, с которым вы носитесь, стоит ровно один ломаный грош… Да, не спорьте, Иван Арнольдович, я ведь уж понял.	My discovery, which you are so concerned about, is worth about as much as a bent penny… No, don’t argue, Ivan Arnoldovich, I have given it careful thought.
Я же никогда не говорю на ветер, вы это отлично знаете.	I don’t give my views lightly, as you well know.
Теоретически это интересно.	Theoretically the experiment was interesting.
Ну, ладно!	Fine.
Физиологи будут в восторге.	The physiologists will be delighted.
Москва беснуется… Ну, а практически что?	Moscow will go mad… But what is its practical value?
Кто теперь перед вами? – Преображенский указал пальцем в сторону смотровой, где почивал Шариков, – исключительный прохвост.	What is this creature?’ Preobrazhensky pointed toward the consulting-room where Sharikov was asleep. ‘An unmitigated scoundrel.’
– Но кто он – Клим, Клим, – крикнул профессор, – Клим Чугунков (Борменталь открыл рот) – вот что-с: две судимости, алкоголизм, «всё поделить», шапка и два червонца пропали (тут Филипп Филиппович вспомнил юбилейную палку и побагровел) – хам и свинья… Ну, эту палку я найду. Одним словом, гипофиз – закрытая камера, определяющая человеческое данное лицо.	‘But what was Klim… Klim,’ cried the professor. ‘What was Klim Chugunkin?’ (Bormenthal opened his mouth.) ‘I’ll tell you: two convictions, an alcoholic, “take away all property and divide it up”, my beaver hat and 20 roubles gone’ — (At this point Philip Philipovich also remembered his presentation walking-stick and turned purple.) — ‘the swine!… I’ll get that stick back somehow… In short the pituitary is a magic box which determines the individual human image.
Данное! «От Севильи до Гренады…» – свирепо вращая глазами, кричал Филипп Филиппович, – а не общечеловеческое.	Yes, individual… “…from Granda to Seville…”’ shouted Philip Philipovich, his eyes rolling furiously, ‘but not the universal human image.
Это – в миниатюре – сам мозг.	It’s the brain itself in miniature.
И мне он совершенно не нужен, ну его ко всем свиньям.	And it’s of no use to me at all — to hell with it.
Я заботился совсем о другом, об евгенике, об улучшении человеческой породы.	I was concerned about something quite different, about eugenics, about the improvement of the human race.
И вот на омоложении нарвался.	And now I’ve ended up by specialising in rejuvenation.
Неужели вы думаете, что из-за денег произвожу их?	You don’t think I do these rejuvenation operations because of the money, do you?
Ведь я же всё-таки учёный.	I am a scientist.’
– Вы великий учёный, вот что! – молвил Борменталь, глотая коньяк.	‘And a great scientist!’ said Bormenthal, gulping down his brandy.
Глаза его налились кровью.	His eyes grew bloodshot.
– Я хотел проделать маленький опыт, после того, как два года тому назад впервые получил из гипофиза вытяжку полового гормона.	‘I wanted to do a little experiment as a follow-up to my success two years ago in extracting sex hormone from the pituitary.
И вместо этого что же получилось?	Instead of that what has happened?
Боже ты мой!	My God!
Этих гормонов в гипофизе, о господи… Доктор, передо мной – тупая безнадёжность, я клянусь, потерялся.	What use were those hormones in the pituitary… Doctor, I am faced by despair. I confess I am utterly perplexed.’
Борменталь вдруг засучил рукава и произнёс, кося глазами к носу:	Suddenly Bormenthal rolled up his sleeves and said, squinting at the tip of his nose:
– Тогда вот что, дорогой учитель, если вы не желаете, я сам на свой риск накормлю его мышьяком.	‘Right then, professor, if you don’t want to, I will take the risk of dosing him with arsenic myself.
Чёрт с ним, что папа судебный следователь.	I don’t care if my father was a plain-clothes policeman under the old regime.
Ведь в конце концов – это ваше собственное экспериментальное существо.	When all’s said and done this creature is yours — your own experimental creation.’
Филипп Филиппович потух, обмяк, завалился в кресло и сказал:	Philip Philipovich, limp and exhausted, collapsed into his chair and said:
– Нет, я не позволю вам этого, милый мальчик.	‘No, my dear boy, I won’t let you do it.
Мне 60 лет, я вам могу давать советы.	I’m sixty, old enough to give you advice.
На преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено.	Never do anything criminal, no matter for what reason.
Доживите до старости с чистыми руками.	Keep your hands clean all your life.’
– Помилуйте, Филипп Филиппович, да ежели его ещё обработает этот Швондер, что ж из него получится?!	‘But just think, Philip Philipovich, what he may turn into if that character Shvonder keeps on at him!
Боже мой, я только теперь начинаю понимать, что может выйти из этого Шарикова!	I’m only just beginning to realise what Sharikov may become, by God!’
– Ага! Теперь поняли?	‘Aha, so you realise now, do you?
А я понял через десять дней после операции.	Well I realised it ten days after the operation.
Ну так вот, Швондер и есть самый главный дурак.	My only comfort is that Shvonder is the biggest fool of all.
Он не понимает, что Шариков для него более грозная опасность, чем для меня.	He doesn’t realise that Sharikov is much more of a threat to him than he is to me.
Ну, сейчас он всячески старается натравить его на меня, не соображая, что если кто-нибудь в свою очередь натравит Шарикова на самого Швондера, то от него останутся только рожки да ножки.	At the moment he’s doing all he can to turn Sharikov against me, not realising that if someone in their turn sets Sharikov against Shvonder himself, there’ll soon be nothing left of Shvonder but the bones and the beak.’
– Ещё бы!	‘You’re right.
Одни коты чего стоят!	Just think of the way he goes for cats.
Человек с собачьим сердцем.	He’s a man with the heart of a dog.’
– О нет, нет, – протяжно ответил Филипп Филиппович, – вы, доктор, делаете крупнейшую ошибку, ради бога не клевещите на пса.	‘Oh, no, no,’ drawled Philip Philipovich in reply. ‘You’re making a big mistake, doctor. For heaven’s sake don’t insult the dog.
Коты – это временно… Это вопрос дисциплины и двух-трех недель. Уверяю вас.	His reaction to cats is purely temporary… It’s a question of discipline, which could be dealt with in two or three weeks, I assure you.
Ещё какой-нибудь месяц, и он перестанет на них кидаться.	Another month or so and he’ll stop chasing them.’
– А почему не теперь?	‘But why hasn’t he stopped by now?’
– Иван Арнольдович, это элементарно… Что вы на самом деле спрашиваете да ведь гипофиз не повиснет же в воздухе.	‘Elementary, Ivan Arnoldovich… think what you’re saying. After all, the pituitary is not suspended in a vacuum.
Ведь он всё-таки привит на собачий мозг, дайте же ему прижиться.	It is, after all, grafted on to a canine brain, you must allow time for it to take root.
Сейчас Шариков проявляет уже только остатки собачьего, и поймите, что коты – это лучшее из всего, что он делает.	Sharikov now only shows traces of canine behaviour and you must remember this — chasing after cats is the least objectionable thing he does!
Сообразите, что весь ужас в том, что у него уж не собачье, а именно человеческое сердце.	The whole horror of the situation is that he now has a human heart, not a dog’s heart.
И самое паршивое из всех, которые существуют в природе!	And about the rottenest heart in all creation!’
До последней степени взвинченный Борменталь сжал сильные худые руки в кулаки, повёл плечами, твёрдо молвил:	Bormenthal, wrought to a state of extreme anxiety, clenched his powerful sinewy hands, shrugged and said firmly:
– Кончено. Я его убью!	‘Very well, I shall kill him!’
– Запрещаю это! – категорически ответил Филипп Филиппович.	‘I forbid it!’ answered Philip Philipovich categorically.
– Да помилуйт…	‘But…’
Филипп Филиппович вдруг насторожился, поднял палец.	Philip Philipovich was suddenly on the alert. He raised his finger.
– Погодите-ка… Мне шаги послышались.	‘Wait… I heard footsteps.’
Оба прислушались, но в коридоре было тихо.	Both listened intently, but there was silence in the corridor.
– Показалось, – молвил Филипп Филиппович и с жаром заговорил по-немецки в его словах несколько раз звучало русское слово «уголовщина».	‘I thought…’ said Philip Philipovich and began speaking German, several times using the Russian word ‘crime’.
– Минуточку, – вдруг насторожился Борменталь и шагнул к двери.	‘Just a minute,’ Bormenthal suddenly warned him and strode over to the door.
Шаги слышались явственно и приблизились к кабинету.	Footsteps could be clearly heard approaching the study, and there was a mumble of voices.
Кроме того, бубнил голос Борменталь распахнул двери и отпрянул в изумлении.	Bormenthal flung open the door and started back in amazement.
Совершенно поражённый Филипп Филиппович застыл в кресле.	Appalled, Philip Philipovich froze in his armchair.
В освещённом четырехугольнике коридора предстала в одной ночной сорочке Дарья Петровна с боевым и пылающим лицом.	In the bright rectangle of the doorway stood Darya Petrovna in nothing but her nightdress, her face hot and furious.
И врача и профессора ослепило обилие мощного и, как от страху показалось обоим, совершенно голого тела.	Both doctor and professor were dazzled by the amplitude of her powerful body, which their shock caused them to see as naked.
В могучих руках Дарья Петровна волокла что-то, и это «что-то», упираясь, садилось на зад и небольшие его ноги, крытые чёрным пухом, заплетались по паркету.	Darya Petrovna was dragging something along in her enormous hands and as that ‘something’ came to a halt it slid down and sat on its bottom. Its short legs, covered in black down, folded up on the parquet floor.
«Что-то», конечно, оказалось Шариковым, совершенно потерянным, всё ещё пьяненьким, разлохмаченным и в одной рубашке.	The ‘something’, of course, was Sharikov, confused, still slightly drunk, dishevelled and wearing only a shirt.
Дарья Петровна, грандиозная и нагая, тряхнула Шарикова, как мешок с картофелем, и произнесла такие слова:	Darya Petrovna, naked and magnificent, shook Sharikov like a sack of potatoes and said:
– Полюбуйтесь, господин профессор, на нашего визитёра Телеграфа Телеграфовича.	‘Just look at our precious lodger Telegraph Telegraphovich.
Я замужем была, а Зина – невинная девушка.	I’ve been married, but Zina’s an innocent girl.
Хорошо, что я проснулась.	It was a good thing I woke up.’
Окончив эту речь, Дарья Петровна впала в состояние стыда, вскрикнула, закрыла грудь руками и унеслась.	Having said her piece, Darya Petrovna was overcome by shame, gave a scream, covered her bosom with her arms and vanished.
– Дарья Петровна, извините ради бога, – опомнившись, крикнул ей вслед красный Филипп Филиппович.	‘Darya Petrovna, please forgive us,’ the red-faced Philip Philipovich shouted after her as soon as he had regained his senses.
Борменталь повыше засучил рукава рубашки и двинулся к Шарикову.	Bormenthal rolled up his shirtsleeves higher still and bore down on Sharikov.
Филипп Филиппович заглянул ему в глаза и ужаснулся.	Philip Philipovich caught the look in his eye and said in horror:
– Что вы, доктор!	‘Doctor!
Я запрещаю…	I forbid you…’
Борменталь правой рукой взял Шарикова за шиворот и тряхнул его так, что полотно на сорочке спереди треснуло.	With his right hand Bormenthal picked up Sharikov by the scruff of his neck and shook him so violently that the material of his shirt tore.
Филипп Филиппович бросился наперерез и стал выдирать щуплого Шарикова из цепких хирургических рук.	Philip Philipovich threw himself between them and began to drag the puny Sharikov free from Bormenthal’s powerful surgeon’s hands.
– Вы не имеете права биться! – полузадушенный кричал Шариков, садясь наземь и трезвея.	‘You haven’t any right to beat me,’ said Sharikov in a stifled moan, rapidly sobering as he slumped to the ground.
– Доктор! – вопил Филипп Филиппович.	‘Doctor!’ shrieked Philip Philipovich.
Борменталь несколько пришёл в себя и выпустил Шарикова, после чего тот сейчас же захныкал.	Bormenthal pulled himself together slightly and let Sharikov go. He at once began to whimper.
– Ну, ладно, – прошипел Борменталь, – подождём до утра.	‘Right,’ hissed Bormenthal, ‘just wait till tomorrow.
Я ему устрою бенефис, когда он протрезвится.	I’ll fix a little demonstration for him when he sobers up.’
Тут он ухватил Шарикова под мышки и поволок его в приёмную спать.	With this he grabbed Sharikov under the armpit and dragged him to his bed in the waiting-room.
При этом Шариков сделал попытку брыкаться, но ноги его не слушались.	Sharikov tried to kick, but his legs refused to obey him.
Филипп Филиппович растопырил ноги, отчего лазоревые полы разошлись, возвёл руки и глаза к потолочной лампе в коридоре и молвил: – Ну-ну…	Philip Philipovich spread his legs wide, sending the skirts of his robe flapping, raised his arms and his eyes towards the lamp in the corridor ceiling and sighed.
Глава 9	Nine
Бенефис Шарикова, обещанный доктором Борменталем, не состоялся, однако, на следующее утро по той причине, что Полиграф Полиграфович исчез из дома.	The ‘little demonstration’ which Bormenthal had promised to lay on for Sharikov did not, however, take place the following morning, because Poligraph Poligraphovich had disappeared from the house.
Борменталь пришёл в яростное отчаяние, обругал себя ослом за то, что не спрятал ключ от парадной двери, кричал, что это непростительно, и кончил пожеланием, чтобы Шариков попал под автобус.	Bormenthal gave way to despair, cursing himself for a fool for not having hidden the key of the front door. Shouting that this was unforgivable, he ended by wishing Sharikov would fall under a bus.
Филипп Филиппович сидел в кабинете, запустив пальцы в волосы, и говорил:	Philip Philipovich, who was sitting in his study running his fingers through his hair, said:
– Воображаю, что будет твориться на улице… Вообража-а-ю. «От Севильи до Гренады», боже мой.	‘I can just imagine what he must be up to on the street… I can just imagine …“from Granada to Seville…” My God.’
– Он в домкоме ещё может быть, – бесновался Борменталь и куда-то бегал.	‘He may be with the house committee,’ said Bormenthal furiously, and dashed off.
В домкоме он поругался с председателем Швондером до того, что тот сел писать заявление в народный суд Хамовнического района, крича при этом, что он не сторож питомца профессора Преображенского, тем более, что этот питомец Полиграф не далее, как вчера, оказался прохвостом, взяв в домкоме якобы на покупку учебников в кооперативе 7 рублей.	At the house committee he swore at the chairman, Shvonder, so violently that Shvonder sat down and wrote a complaint to the local People’s Court, shouting as he did so that he wasn’t Sharikov’s bodyguard. Poligraph Poligraphovich was not very popular at the house committee either, as only yesterday he had taken 7 roubles from the funds, with the excuse that he was going to buy text books at the co-operative store.
Фёдор, заработавший на этом деле три рубля, обыскал весь дом сверху до низу.	For a reward of 3 roubles Fyodor searched the whole house from top to bottom.
Нигде никаких следов Шарикова не было.	Nowhere was there a trace to be found of Sharikov.
Выяснилось только одно – что Полиграф отбыл на рассвете в кепке, в шарфе и пальто, захватив с собой бутылку рябиновой в буфете, перчатки доктора Борменталя и все свои документы.	Only one thing was clear — that Poligraph had left at dawn wearing cap, scarf and overcoat, taking with him a bottle of rowanberry brandy from the sideboard. Doctor Bormenthal’s gloves, and all his own documents.
Дарья Петровна и Зина, не скрывая, выразили свою бурную радость и надежду, что Шариков больше не вернётся.	Darya Petrovna and Zina openly expressed their delight and hoped that Sharikov would never come back again.
У Дарьи Петровны Шариков занял накануне три рубля пятьдесят копеек.	Sharikov had borrowed 50 roubles from Darya Petrovna only the day before.
– Так вам и надо! – рычал Филипп Филиппович, потрясая кулаками.	‘Serve you right!’ roared Philip Philipovich, shaking his fists.
Целый день звенел телефон, звенел телефон на другой день.	The telephone rang all that day and all the next day.
Врачи принимали необыкновенное количество пациентов, а на третий день вплотную встал в кабинете вопрос о том, что нужно дать знать в милицию, каковая должна разыскать Шарикова в московском омуте.	The doctors saw an unusual number of patients and by the third day the two men were faced with the question of what to tell the police, who would have to start looking for Sharikov in the Moscow underworld.
И только что было произнесено слово «милиция», как благоговейную тишину обухова переулка прорезал лай грузовика и окна в доме дрогнули.	Hardly had the word ‘police’ been mentioned than the reverent hush of Obukhov Street was broken by the roar of a lorry and all the windows in the house shook.
Затем прозвучал уверенный звонок, и Полиграф Полиграфович вошёл с необычайным достоинством, в полном молчании снял кепку, пальто повесил на рога и оказался в новом виде.	Then with a confident ring at the bell Poligraph Poligraphovich appeared and entered with an air of unusual dignity. In absolute silence he took off his cap and hung his coat on the hook. He looked completely different.
На нём была кожаная куртка с чужого плеча, кожаные же потёртые штаны и английские высокие сапожки со шнуровкой до колен.	He had on a second-hand leather tunic, worn leather breeches and long English riding-boots laced up to the knee.
Неимоверный запах котов сейчас расплылся по всей передней.	An incredible odour of cat immediately permeated the whole hall.
Преображенский и Борменталь точно по команде скрестили руки на груди, стали у притолоки и ожидали первых сообщений от Полиграфа Полиграфовича.	As though at an unspoken word of command Preobrazhensky and Bormenthal simultaneously crossed their arms, leaned against the doorpost and waited for Poligraph Poligraphovich to make his first remark.
Он пригладил жёсткие волосы, кашлянул и осмотрелся так, что видно было: смущение Полиграф желает скрыть при помощи развязности.	He smoothed down his rough hair and cleared his throat, obviously wanting to hide his embarrassment by a nonchalant air.
– Я, Филипп Филиппович, – начал он наконец говорить, – на должность поступил.	At last he spoke. ‘I’ve taken a job, Philip Philipovich.’
Оба врача издали неопределённый сухой звук горлом и шевельнулись.	Both doctors uttered a vague dry noise in the throat and stirred slightly.
Преображенский опомнился первый, руку протянул и молвил:	Preobrazhensky was the first to collect his wits. Stretching out his hand he said:
– Бумагу дайте.	‘Papers.’
Было напечатано:	The typewritten sheet read:
«Предъявитель сего товарищ Полиграф Полиграфович Шариков действительно состоит заведующим подотделом очистки города Москвы от бродячих животных (котов и пр.) В отделе МКХ».	‘It is hereby certified that the bearer, comrade Poligraph Poligraphovich Sharikov, is appointed in charge of the sub-department of the Moscow Cleansing Department responsible for eliminating vagrant quadrupeds (cats, etc.)’
– Так, – тяжело молвил Филипп Филиппович, – кто же вас устроил?	‘I see,’ said Philip Philipovich gravely. ‘Who fixed this for you?
Ах, впрочем я и сам догадываюсь.	No, don’t tell me — I can guess.’
– Ну, да, Швондер, – ответил Шариков.	‘Yes, well, it was Shvonder.’
– Позвольте вас спросить – почему от вас так отвратительно пахнет?	‘Forgive my asking, but why are you giving off such a revolting smell?’
Шариков понюхал куртку озабоченно.	Sharikov anxiously sniffed at his tunic.
– Ну, что ж, пахнет… Известно: по специальности.	‘Well, it may smell a bit — that’s because of my job.
Вчера котов душили, душили…	I spent all yesterday strangling cats…’
Филипп Филиппович вздрогнул и посмотрел на Борменталя. Глаза у того напоминали два чёрных дула, направленных на Шарикова в упор.	Philip Philipovich shuddered and looked at Bormenthal, whose eyes reminded him of two black gun-barrels aimed straight at Sharikov.
Без всяких предисловий он двинулся к Шарикову и легко и уверенно взял его за глотку.	Without the slightest warning he stepped up to Sharikov and took him in a light, practised grip around the throat.
– Караул! – пискнул Шариков, бледнея.	‘Help!’ squeaked Sharikov, turning pale.
– Доктор!	‘Doctor!’
– Ничего не позволю себе дурного, Филипп Филиппович, – не беспокойтесь, – железным голосом отозвался Борменталь и завопил:	‘Don’t worry, Philip Philipovich, I shan’t do anything violent,’ answered Bormenthal in an iron voice and roared:
– Зина и Дарья Петровна!	‘Zina and Darya Petrovna!’
Те появились в передней.	The two women appeared in the lobby.
– Ну, повторяйте, – сказал Борменталь и чуть-чуть притиснул горло Шарикова к шубе, – извините меня…	‘Now,’ said Bormenthal, giving Sharikov’s throat a very slight push toward the fur-coat hanging up on a nearby hook, ‘repeat after me: “I apologise…”’
– Ну хорошо, повторяю, – сиплым голосом ответил совершенно поражённый Шариков, вдруг набрал воздуху, дёрнулся и попытался крикнуть «караул», но крик не вышел и голова его совсем погрузилась в шубу.	‘All right, I’ll repeat it…’ replied the defeated Sharikov in a husky voice. Suddenly he took a deep breath, twisted, and tried to shout ‘help’, but no sound came out and his head was pushed right into the fur-coat.
– Доктор, умоляю вас. Шариков закивал головой, давая знать, что он покоряется и будет повторять.	‘Doctor, please…’ Sharikov nodded as a sign that he submitted and would repeat what he had to do.
– …Извините меня, многоуважаемая Дарья Петровна и Зинаида?..	‘…I apologise, dear Darya Petrovna and Zinaida?…’
– Прокофьевна, – шепнула испуганно Зина.	‘Prokofievna,’ whispered Zina nervously.
– Уф, Прокофьевна… – говорил, перехватывая воздух, охрипший Шариков, – …что я позволил себе… – Себе гнусную выходку ночью в состоянии опьянения.	‘Ow… Prokofievna… that I allowed myself…’ ‘…to behave so disgustingly the other night in a state of intoxication.’
– Опьянения…	‘Intoxication…’
– Никогда больше не буду…	‘I shall never do it again…’
– Не бу…	‘Do it again…’
– Пустите, пустите его, Иван Арнольдович, – взмолились одновременно обе женщины, – вы его задушите.	‘Let him go, Ivan Arnoldovich,’ begged both women at once. ‘You’re throttling him. ‘
Борменталь выпустил Шарикова на свободу и сказал:	Bormenthal released Sharikov and said:
– Грузовик вас ждёт?	‘Is that lorry waiting for you?’
– Нет, – почтительно ответил Полиграф, – он только меня привёз.	‘It just brought me here,’ replied Poligraph submissively.
– Зина, отпустите машину.	‘Zina, tell the driver he can go.
Теперь имейте в виду следующее: вы опять вернулись в квартиру Филиппа Филипповича?	Now tell me — have you come back to Philip Philipovich’s flat to stay?’
– Куда же мне ещё? – робко ответил Шариков, блуждая глазами.	‘Where else can I go?’ asked Sharikov timidly, his eyes nickering around the room.
– Отлично-с.	‘Very well.
Быть тише воды, ниже травы.	You will be as good as gold and as quiet as a mouse.
В противном случае за каждую безобразную выходку будете иметь со мною дело.	Otherwise you will have to reckon with me each time you misbehave.
Понятно?	Understand?’
– Понятно, – ответил Шариков.	‘I understand,’ replied Sharikov.
Филипп Филиппович во всё время насилия над Шариковым хранил молчание.	Throughout Bormenthal’s attack on Sharikov Philip Philipovich had kept silent.
Как-то жалко он съёжился у притолоки и грыз ноготь, потупив глаза в паркет.	He had leaned against the doorpost with a miserable look, chewed his nails and stared at the floor.
Потом вдруг поднял их на Шарикова и спросил, глухо и автоматически:	Then he suddenly looked up at Sharikov and asked in a toneless, husky voice:
– Что же вы делаете с этими… С убитыми котами?	‘What do you do with them… the dead cats, I mean?’
– На польты пойдут, – ответил Шариков, – из них белок будут делать на рабочий кредит.	‘They go to a laboratory,’ replied Sharikov, ‘where they make them into protein for the workers.’
Засим в квартире настала тишина и продолжалась двое суток.	After this silence fell on the flat and lasted for two days.
Полиграф Полиграфович утром уезжал на грузовике, появлялся вечером, тихо обедал в компании Филиппа Филипповича и Борменталя.	Poligraph Poligraphovich went to work in the morning by truck, returned in the evening and dined quietly with Philip Philipovich and Bormenthal.
Несмотря на то, что Борменталь и Шариков спали в одной комнате приёмной, они не разговаривали друг с другом, так что Борменталь соскучился первый.	Although Bormenthal and Sharikov slept in the same room — the waiting-room — they did not talk to each other, which Bormenthal soon found boring.
Дня через два в квартире появилась худенькая с подрисованными глазами барышня в кремовых чулочках и очень смутилась при виде великолепия квартиры.	Two days later, however, there appeared a thin girl wearing eye shadow and pale fawn stockings, very embarrassed by the magnificence of the flat.
В потёртом пальтишке она шла следом за Шариковым и в передней столкнулась с профессором.	In her shabby little coat she trotted in behind Sharikov and met the professor in the hall.
Тот оторопелый остановился, прищурился и спросил:	Dumbfounded, the professor frowned and asked:
– Позвольте узнать?	‘Who is this?’
– Я с ней расписываюсь, это – наша машинистка, жить со мной будет.	‘Me and her’s getting married. She’s our typist. She’s coming to live with me.
Борменталя надо будет выселить из приёмной.	Bormenthal will have to move out of the waiting-room.
У него своя квартира есть, – крайне неприязненно и хмуро пояснил Шариков.	He’s got his own flat,’ said Sharikov in a sullen and very offhand voice.
Филипп Филиппович поморгал глазами, подумал, глядя на побагровевшую барышню, и очень вежливо пригласил её. – Я вас попрошу на минуточку ко мне в кабинет.	Philip Philipovich blinked, reflected for a moment as he watched the girl turn crimson, then invited her with great courtesy to step into his study for a moment.
– И я с ней пойду, – быстро и подозрительно молвил Шариков.	‘And I’m going with her,’ put in Sharikov quickly and suspiciously.
И тут моментально вынырнул как из-под земли Борменталь.	At that moment Bormenthal materialised from the floor.
– Извините, – сказал он, – профессор побеседует с дамой, а мы уж с вами побудем здесь.	‘I’m sorry,’ he said, ‘the professor wants to talk to the lady and you and I are going to stay here.’
– Я не хочу, – злобно отозвался Шариков, пытаясь устремиться вслед за сгорающей от стыда барышней и Филиппом Филипповичем.	‘I won’t,’ retorted Sharikov angrily, trying to follow Philip Philipovich and the girl. Her face burned with shame.
– Нет, простите, – Борменталь взял Шарикова за кисть руки и они пошли в смотровую.	‘No, I’m sorry,’ Bormenthal took Sharikov by the wrist and led him into the consulting-room.
Минут пять из кабинета ничего не слышалось, а потом вдруг глухо донеслись рыдания барышни.	For about five minutes nothing was heard from the study, then suddenly came the sound of the girl’s muffled sobbing.
Филипп Филиппович стоял у стола, а барышня плакала в грязный кружевной платочек.	Philip Philipovich stood beside his desk as the girl wept into a dirty little lace handkerchief.
– Он сказал, негодяй, что ранен в боях, – рыдала барышня.	‘He told me he’d been wounded in the war,’ sobbed the girl.
– Лжёт, – непреклонно отвечал Филипп Филиппович.	‘He’s lying,’ replied Philip Philipovich inexorably.
Он покачал головой и продолжал. – Мне вас искренне жаль, но нельзя же так с первым встречным только из-за служебного положения… Детка, ведь это безобразие.	He shook his head and went on. ‘I’m genuinely sorry for you, but you can’t just go off and live with the first person you happen to meet at work… my dear child, it’s scandalous.
Вот что… – Он открыл ящик письменного стола и вынул три бумажки по три червонца.	Here…’ He opened a desk drawer and took out three 10-rouble notes.
– Я отравлюсь, – плакала барышня, – в столовке солонина каждый день… И угрожает… Говорит, что он красный командир… Со мною, говорит, будешь жить в роскошной квартире… Каждый день аванс… Психика у меня добрая, говорит, я только котов ненавижу… Он у меня кольцо на память взял…	‘I’d kill myself,’ wept the girl. ‘Nothing but salt beef every day in the canteen… and he threatened me… then he said he’d been a Red Army officer and he’d take me to live in a posh flat… kept making passes at me… says he’s kind-hearted really, he only hates cats… He took my ring as a memento…’
– Ну, ну, ну, – психика добрая… «От Севильи до Гренады», – бормотал Филипп Филиппович, – нужно перетерпеть – вы ещё так молоды…	‘Well, well… so he’s kind-hearted… “…from Granada to Seville…”.’ muttered Philip Philipovich. ‘You’ll get over it, my dear. You’re still young.’
– Неужели в этой самой подворотне?	‘Did you really find him in a doorway?’
– Ну, берите деньги, когда дают взаймы, – рявкнул Филипп Филиппович.	‘Look, I’m offering to lend you this money — take it,’ grunted Philip Philipovich.
Затем торжественно распахнулись двери и Борменталь по приглашению Филиппа Филипповича ввёл Шарикова.	The door was then solemnly thrown open and at Philip Philipovich’s request Bormenthal led in Sharikov, who glanced shiftily around.
Тот бегал глазами, и шерсть на голове у него возвышалась, как щётка.	The hair on his head stood up like a scrubbing-brush.
– Подлец, – выговорила барышня, сверкая заплаканными размазанными глазами и полосатым напудренным носом.	‘You beast,’ said the girl, her eyes flashing, her mascara running past her streakily powdered nose.
– Отчего у вас шрам на лбу?	‘Where did you get that scar on your forehead?
Потрудитесь объяснить этой даме, вкрадчиво спросил Филипп Филиппович.	Try and explain to the lady,’ said Philip Philipovich softly.
Шариков сыграл ва-банк:	Sharikov staked his all on one preposterous card:
– Я на колчаковских фронтах ранен, – пролаял он.	‘I was wounded at the front fighting against Kolchak,’ he barked.
Барышня встала и с громким плачем вышла.	The girl stood up and went out, weeping noisily.
– Перестаньте! – крикнул вслед Филипп Филиппович, – погодите, колечко позвольте, – сказал он, обращаясь к Шарикову. Тот покорно снял с пальца дутое колечко с изумрудом.	‘Stop crying!’ Philip Philipovich shouted after her. ‘Just a minute — the ring, please,’ he said, turning to Sharikov, who obediently removed a large emerald ring from his finger.
– Ну, ладно, – вдруг злобно сказал он, – попомнишь ты у меня.	‘I’ll get you,’ he suddenly said with malice. ‘You’ll remember me.
Завтра я тебе устрою сокращение штатов.	Tomorrow I’ll make sure they cut your salary.’
– Не бойтесь его, – крикнул вслед Борменталь, – я ему не позволю ничего сделать. – Он повернулся и поглядел на Шарикова так, что тот попятился и стукнулся затылком о шкаф.	‘Don’t be afraid of him,’ Bormenthal shouted after the girl. *I won’t let him do you any harm.’ He turned round and gave Sharikov such a look that he stumbled backwards and hit his head on the glass cabinet.
– Как её фамилия? – спросил у него Борменталь. – Фамилия! – заревел он и вдруг стал дик и страшен.	‘What’s her surname?’ asked Bormenthal. ‘Her surname!’ he roared, suddenly terrible.
– Васнецова, – ответил Шариков, ища глазами, как бы улизнуть.	‘Basnetsova,’ replied Sharikov, looking round for a way of escape.
– Ежедневно, – взявшись за лацкан Шариковской куртки, выговорил Борменталь, – сам лично буду справляться в чистке – не сократили ли гражданку Васнецову.	‘Every day,’ said Bormenthal, grasping the lapels of Sharikov’s tunic, ‘I shall personally make enquiries at the City Cleansing Department to make sure that you haven’t been interfering with citizeness Basnetsova’s salary.
И если только вы… Узнаю, что сократили, я вас… Собственными руками здесь же пристрелю.	And if I find out that you have… then I will shoot you down with my own hands.
Берегитесь, Шариков, – говорю русским языком!	Take care, Sharikov — I mean what I say.’
Шариков, не отрываясь, смотрел на Борменталевский нос.	Transfixed, Sharikov stared at Bormenthal’s nose.
– У самих револьверы найдутся… – пробормотал Полиграф, но очень вяло и вдруг, изловчившись, брызнул в дверь.	‘You’re not the only one with a revolver…’ muttered Poligraph quietly. Suddenly he dodged and spurted for the door.
– Берегитесь! – донёсся ему вдогонку Борменталевский крик.	‘Take care!’ Bormenthal’s shout pursued him as he fled.
Ночь и половину следующего дня висела, как туча перед грозой, тишина.	That night and the following morning were as tense as the atmosphere before a thunderstorm.
Все молчали.	Nobody spoke.
Но на следующий день, когда Полиграф Полиграфович, которого утром кольнуло скверное предчувствие, мрачный уехал на грузовике к месту службы, профессор Преображенский в совершенно неурочный час принял одного из своих прежних пациентов, толстого и рослого человека в военной форме.	The next day Poligraph Poligraphovich went gloomily off to work by lorry, after waking up with an uneasy presentiment, while Professor Preobrazhensky saw a former patient, a tall, strapping man in uniform, at a quite abnormal hour.
Тот настойчиво добивался свидания и добился.	The man insisted on a consultation and was admitted.
Войдя в кабинет, он вежливо щёлкнул каблуками к профессору.	As he walked into the study he politely clicked his heels to the professor.
– У вас боли, голубчик, возобновились? – спросил осунувшийся Филипп Филиппович, – садитесь, пожалуйста.	‘Have your pains come back?’ asked Philip Philipovich pursing his lips. ‘Please sit down.’
– Мерси.	‘Thank you.
Нет, профессор, – ответил гость, ставя шлем на угол стола, я вам очень признателен… Гм… Я приехал к вам по другому делу, Филипп Филиппович… Питая большое уважение… Гм… Предупредить.	No, professor,’ replied his visitor, putting down his cap on the edge of the desk. ‘I’m very grateful to you… No… I’ve come, h’m, on another matter, Philip Philipovich… in view of the great respect I feel… I’ve come to… er, warn you.
Явная ерунда.	It’s obviously nonsense, of course.
Просто он прохвост… – Пациент полез в портфель и вынул бумагу, – хорошо, что мне непосредственно доложили…	He’s simply a scoundrel.’ The patient searched in his briefcase and took out a piece of paper. ‘It’s a good thing I was told about this right away…’
Филипп Филиппович оседлал нос пенсне поверх очков и принялся читать.	Philip Philipovich slipped a pince-nez over his spectacles and began to read.
Он долго бормотал про себя, меняясь в лице каждую секунду. «…А также угрожая убить председателя домкома товарища Швондера, из чего видно, что хранит огнестрельное оружие.	For a long time he mumbled half-aloud, his expression changing every moment. ‘…also threatening to murder the chairman of the house committee, comrade Shvonder, which shows that he must be keeping a firearm.
И произносит контрреволюционные речи, даже Энгельса приказал своей социалприслужнице Зинаиде Прокофьевне Буниной спалить в печке, как явный меньшевик со своим ассистентом Борменталем Иваном Арнольдовичем, который тайно не прописанный проживает у него в квартире.	And he makes counter-revolutionary speeches, and even ordered his domestic worker, Zinaida Prokofievna Bunina, to burn Engels in the stove. He is an obvious Menshevik and so is his assistant Ivan Arnoldovich Bormenthal who is living secretly in his flat without being registered.
Подпись заведующего подотделом очистки П. П. Шарикова – удостоверяю.	Signed: P. P. Sharikov Sub-Dept. Controller City Cleansing Dept.
Председатель домкома Швондер, секретарь Пеструхин».	Countersigned: Shvonder Chairman, House Committee. Pestrukhin Secretary, House Committee.
– Вы позволите мне это оставить у себя? – спросил Филипп Филиппович, покрываясь пятнами, – или, виноват, может быть, это вам нужно, чтобы дать законный ход делу?	‘May I keep this?’ asked Philip Philipovich, his face blotchy. ‘Or perhaps you need it so that legal proceedings can be made?’
– Извините, профессор, – очень обиделся пациент, и раздул ноздри, – вы действительно очень уж презрительно смотрите на нас.	‘Really, professor.’ The patient was most offended and blew out his nostrils. ‘You seem to regard us with contempt.
Я… – И тут он стал надуваться, как индейский петух.	I…’ And he began to puff himself up like a turkeycock.
– Ну, извините, извините, голубчик! – забормотал Филипп Филиппович, простите, я право, не хотел вас обидеть.	‘Please forgive me, my dear fellow!’ mumbled Philip Philipovich. ‘I really didn’t mean to offend you.
Голубчик, не сердитесь, меня он так задёргал…	Please don’t be angry. You can’t believe what this creature has done to my nerves…’
– Я думаю, – совершенно отошёл пациент, – но какая всё-таки дрянь!	‘So I can imagine,’ said the patient, quite mollified. ‘But what a swine!
Любопытно было бы взглянуть на него.	I’d be curious to have a look at him.
В Москве прямо легенды какие-то про вас рассказывают…	Moscow is full of stories about you…’
Филипп Филиппович только отчаянно махнул рукой.	Philip Philipovich could only gesture in despair.
Тут пациент разглядел, что профессор сгорбился и даже как будто поседел за последнее время.	It was then that the patient noticed how hunched the professor was looking and that he seemed to have recently grown much greyer.
* * *	Nine
Преступление созрело и упало, как камень, как это обычно и бывает.	The crime ripened, then fell like a stone, as usually happens.
С сосущим нехорошим сердцем вернулся в грузовике Полиграф Полиграфович.	With an uncomfortable feeling round his heart Poligraph Poligraphovich returned that evening by lorry.
Голос Филиппа Филипповича пригласил его в смотровую.	Philip Philipovich’s voice invited him into the consulting-room.
Удивлённый Шариков пришёл и с неясным страхом заглянул в дуло на лице Борменталя, а затем на Филиппа Филипповича.	Surprised, Sharikov entered and looked first, vaguely frightened, at Bormenthal’s steely face, then at Philip Philipovich.
Туча ходила вокруг ассистента и левая его рука с папироской чуть вздрагивала на блестящей ручке акушерского кресла.	A cloud of smoke surrounded the doctor’s head and his left hand, trembling very slightly, held a cigarette and rested on the shiny handle of the obstetrical chair.
Филипп Филиппович со спокойствием очень зловещим сказал:	With ominous calm Philip Philipovich said:
– Сейчас заберите вещи: брюки, пальто, всё, что вам нужно, – и вон из квартиры!	‘Go and collect your things at once — trousers, coat, everything you need — then get out of this flat!’
– Как это так? – искренне удивился Шариков.	‘What is all this?’ Sharikov was genuinely astonished.
– Вон из квартиры – сегодня, – монотонно повторил Филипп Филиппович, щурясь на свои ногти.	‘Get out of this flat — and today,’ repeated Philip Philipovich, frowning down at his fingernails.
Какой-то нечистый дух вселился в Полиграфа Полиграфовича; очевидно, гибель уже караулила его и срок стоял у него за плечами. Он сам бросился в объятия неизбежного и гавкнул злобно и отрывисто:	An evil spirit was at work inside Poligraph Poligraphovich. It was obvious that his end was in sight and his time nearly up, but he hurled himself towards the inevitable and barked in an angry staccato:
– Да что такое в самом деле!	‘Like hell I will!
Что, я управы, что ли, не найду на вас?	You got to give me my rights.
Я на 16 аршинах здесь сижу и буду сидеть.	I’ve a right to thirty-seven square feet and I’m staying right here.’
– Убирайтесь из квартиры, – задушенно шепнул Филипп Филиппович.	‘Get out of this flat,’ whispered Philip Philipovich in a strangled voice.
Шариков сам пригласил свою смерть.	It was Sharikov himself who invited his own death.
Он поднял левую руку и показал Филиппу Филипповичу обкусанный с нестерпимым кошачьим запахом – шиш.	He raised his left hand, which stank most horribly of cats, and cocked a snook at Philip Philipovich.
А затем правой рукой по адресу опасного Борменталя из кармана вынул револьвер.	Then with his right hand he drew a revolver on Bormenthal.
Папироса Борменталя упала падучей звездой, а через несколько секунд прыгающий по битым стёклам Филипп Филиппович в ужасе метался от шкафа к кушетке.	Bormenthal’s cigarette fell like a shooting star. A few seconds later Philip Philipovich was hopping about on broken glass and running from the cabinet to the couch.
На ней распростёртый и хрипящий лежал заведующий подотделом очистки, а на груди у него помещался хирург Борменталь и душил его беленькой малой подушкой.	On it, spreadeagled and croaking, lay a sub-department controller of the City Cleansing Department; Bormenthal the surgeon was sitting astride his chest and suffocating him with a small white pad.
Через несколько минут доктор Борменталь с не своим лицом прошёл на передний ход и рядом с кнопкой звонка наклеил записку:	After some minutes Bormenthal, with a most unfamiliar look, walked out on to the landing and stuck a notice beside the doorbell:
«Сегодня приёма по случаю болезни профессора – нет.	The Professor regrets that owing to indisposition he will be unable to hold consulting hours today.
Просят не беспокоить звонками».	Please do not disturb the Professor by ringing the bell.
Блестящим перочинным ножичком он перерезал провод звонка, в зеркале осмотрел поцарапанное в кровь своё лицо и изодранные, мелкой дрожью прыгающие руки.	With a gleaming penknife he then cut the bell-cable, inspected his scratched and bleeding face in the mirror and his lacerated, slightly trembling hands.
Затем он появился в дверях кухни и насторожённым голосом Зине и Дарье Петровне сказал:	Then he went into the kitchen and said to the anxious Zina and Darya Petrovna:
– Профессор просит вас никуда не уходить из квартиры.	‘The professor says you mustn’t leave the fiat on any account.’
– Хорошо, – робко ответили Зина и Дарья Петровна.	‘No, we won’t,’ they replied timidly.
– Позвольте мне запереть дверь на чёрный ход и забрать ключ, – заговорил Борменталь, прячась за дверь в стене и прикрывая ладонью лицо – это временно, не из недоверия к вам.	‘Now I must lock the back door and keep the key,’ said Bormenthal, sidling round the room and covering his face with his hand. ‘It’s only temporary, not because we don’t trust you.
Но кто-нибудь придёт, а вы не выдержите и откроете, а нам нельзя мешать.	But if anybody came you might not be able to keep them out and we mustn’t be disturbed.
Мы заняты.	We’re busy.’
– Хорошо, – ответили женщины и сейчас же стали бледными.	‘All right,’ replied the two women, turning pale.
Борменталь запер чёрный ход, запер парадный, запер дверь из коридора в переднюю и шаги его пропали у смотровой.	Bormenthal locked the back door, locked the front door, locked the door from the corridor into the hall and his footsteps faded away into the consulting-room.
Тишина покрыла квартиру, заползла во все углы.	Silence filled the flat, flooding into every comer.
Полезли сумерки, скверные, насторожённые, одним словом мрак.	Twilight crept in, dank and sinister and gloomy.
Правда, впоследствии соседи через двор говорили, что будто бы в окнах смотровой, выходящих во двор, в этот вечер горели у Преображенского все огни, и даже будто бы они видели белый колпак самого профессора… Проверить трудно.	Afterwards the neighbours across the courtyard said that every light burned that evening in the windows of Preobrazhensky’s consulting-room and that they even saw the professor’s white skullcap… It is hard to be sure.
Правда, и Зина, когда уже кончилось, болтала, что в кабинете у камина после того, как Борменталь и профессор вышли из смотровой, её до смерти напугал Иван Арнольдович.	When it was all over Zina did say, though, that when Bormenthal and the professor emerged from the consulting-room, there, by the study fireplace, Ivan Amoldovich had frightened her to death.
Якобы он сидел в кабинете на корточках и жёг в камине собственноручно тетрадь в синей обложке из той пачки, в которой записывались истории болезни профессорских пациентов!	It seems he was squatting down in front of the fire and burning one of the blue-bound notebooks which contained the medical notes on the professor’s patients.
Лицо будто бы у доктора было совершенно зелёное и всё, ну, всё… Вдребезги исцарапанное.	The doctor’s face, apparently, was quite green and completely — yes, completely — scratched to pieces.
И Филипп Филиппович в тот вечер сам на себя не был похож.	And that evening Philip Philipovich had been most peculiar.
И ещё что… Впрочем, может быть, невинная девушка из пречистенской квартиры и врёт…	And then there was another thing — but maybe that innocent girl from the flat in Prechistenka Street was talking rubbish…
За одно можно поручиться: в квартире в этот вечер была полнейшая и ужаснейшая тишина.	One thing, though, was certain: there was silence in the flat that evening — total, frightening silence.
Глава 10 — Эпилог	Epilogue
Ночь в ночь через десять дней после сражения в смотровой в квартире профессора Преображенского, что в Обуховском переулке, ударил резкий звонок.	One night, exactly ten days to the day after the struggle in Professor Preobrazhensky’s consulting-room in his flat on Obukhov Street, there was a sharp ring of the doorbell.
– Уголовная милиция и следователь.	‘Criminal police.
Благоволите открыть.	Open up, please.’
Забегали шаги, застучали, стали входить, и в сверкающей от огней приёмной с заново застеклёнными шкафами оказалось масса народу.	Footsteps approached, people knocked and entered until a considerable crowd filled the brightly-lit waiting-room with its newly-glazed cabinet.
Двое в милицейской форме, один в чёрном пальто, с портфелем, злорадный и бледный председатель Швондер, юноша-женщина, швейцар Фёдор, Зина, Дарья Петровна и полуодетый Борменталь, стыдливо прикрывающий горло без галстука.	There were two in police uniform, one in a black overcoat and carrying a brief-case; there was chairman Shvonder, pale and gloating, and the youth who had turned out to be a woman; there was Fyodor the porter, Zina, Darya Petrovna and Bormenthal, half dressed and embarrassed as he tried to cover up his tieless neck.
Дверь из кабинета пропустила Филиппа Филипповича.	The door from the study opened to admit Philip Philipovich.
Он вышел в известном всем лазоревом халате и тут же все могли убедиться сразу, что Филипп Филиппович очень поправился в последнюю неделю.	He appeared in his familiar blue dressing gown and everybody could tell at once that over the past week Philip Philipovich had begun to look very much better.
Прежний властный и энергичный Филипп Филиппович, полный достоинства, предстал перед ночными гостями и извинился, что он в халате.	The old Philip Philipovich, masterful, energetic and dignified, now faced his nocturnal visitors and apologised for appearing in his dressing gown.
– Не стесняйтесь, профессор, – очень смущённо отозвался человек в штатском, затем он замялся и заговорил. – Очень неприятно. У нас есть ордер на обыск в вашей квартире и, – человек покосился на усы Филиппа Филипповича и докончил, – и арест, в зависимости от результата.	‘It doesn’t matter, professor,’ said the man in civilian clothes, in great embarrassment. He faltered and then said: ‘I’m sorry to say we have a warrant to search your flat and’ -the men stared uneasily at Philip Philipovich’s moustaches and ended: ‘to arrest you, depending on the results of our search.’
Филипп Филиппович прищурился и спросил:	Philip Philipovich frowned and asked:
– А по какому обвинению, смею спросить, и кого?	‘What, may I ask, is the charge, and who is being charged?’
Человек почесал щеку и стал вычитывать по бумажке из портфеля.	The man scratched his cheek and began reading from a piece of paper from his briefcase.
– По обвинению Преображенского, Борменталя, Зинаиды Буниной и Дарьи Ивановой в убийстве заведующего подотделом очистки МКХ Полиграфа Полиграфовича Шарикова.	‘Preobrazhensky, Bormenthal, Zinaida Bunina and Darya Ivanova are charged with the murder of Poligraph Poligraph-ovich Sharikov, sub-department controller. City of Moscow Cleansing Department.’
Рыдания Зины покрыли конец его слов.	The end of his speech was drowned by Zina’s sobs.
Произошло движение.	There was general movement.
– Ничего я не понимаю, – ответил Филипп Филиппович, королевски вздёргивая плечи, – какого такого Шарикова?	‘I don’t understand,’ replied Philip Philipovich with a regal shrug. ‘Who is this Sharikov?
Ах, виноват, этого моего пса… Которого я оперировал?	Oh, of course, you mean my dog… the one I operated on?’
– Простите, профессор, не пса, а когда он уже был человеком.	‘I’m sorry, professor, not a dog. This happened when he was a man.
Вот в чём дело.	That’s the trouble.’
– То-есть он говорил? – спросил Филипп Филиппович, – это ещё не значит быть человеком.	‘Because he talked?’ asked Philip Philipovich. ‘That doesn’t mean he was a man.
Впрочем, это не важно.	Anyhow, it’s irrelevant.
Шарик и сейчас существует, и никто его решительно не убивал.	Sharik is alive at this moment and no one has killed him.’
– Профессор, – очень удивлённо заговорил чёрный человек и поднял брови, – тогда его придётся предъявить.	‘Really, professor?’ said the man in black, deeply astonished and raised his eyebrows. ‘In that case you must produce him.
Десятый день, как пропал, а данные, извините меня, очень нехорошие.	It’s ten days now since he disappeared and the evidence, if you’ll forgive my saying so, is most disquieting.’
– Доктор Борменталь, благоволите предъявить Шарика следователю, – приказал Филипп Филиппович, овладевая ордером.	‘Doctor Bormenthal, will you please produce Sharik for the detective,’ ordered Philip Philipovich, pocketing the charge-sheet.
Доктор Борменталь, криво улыбнувшись, вышел.	Bormenthal went out, smiling enigmatically.
Когда он вернулся и посвистал, за ним из двери кабинета выскочил пёс странного качества.	As he returned he gave a whistle and from the door into the study appeared a dog of the most extraordinary appearance.
Пятнами он был лыс, пятнами на нём отрастала шерсть вышел он, как учёный циркач, на задних лапах, потом опустился на все четыре и осмотрелся.	In patches he was bald, while in other patches his coat had grown. He entered like a trained circus dog walking on his hind legs, then dropped on to all fours and looked round.
Гробовое молчание застыло в приёмной, как желе.	The waiting-room froze into a sepulchral silence as tangible as jelly.
Кошмарного вида пёс с багровым шрамом на лбу вновь поднялся на задние лапы и, улыбнувшись, сел в кресло.	The nightmarishlooking dog with the crimson scar on the forehead stood up again on his hind legs, grinned and sat down in an armchair.
Второй милиционер вдруг перекрестился размашистым крестом и, отступив, сразу отдавил Зине обе ноги.	The second policeman suddenly crossed himself with a sweeping gesture and in stepping back knocked Zina’s legs from under her.
Человек в чёрном, не закрывая рта, выговорил такое:	The man in black, his mouth still wide open, said:
– Как же, позвольте?.. Он служил в очистке…	‘What’s been going on?… He worked in the City Cleansing Department…’
– Я его туда не назначал, – ответил Филипп Филиппович, – ему господин Швондер дал рекомендацию, если я не ошибаюсь.	‘I didn’t send him there,’ answered Philip Philipovich. ‘He was recommended for the job by Mr Shvonder, if I’m not mistaken.’
– Я ничего не понимаю, – растерянно сказал чёрный и обратился к первому милиционеру. – Это он?	‘I don’t get it,’ said the man in black, obviously confused, and turned to the first policeman. ‘Is that him?’
– Он, – беззвучно ответил милицейский. – Форменно он.	‘Yes,’ whispered the policeman, ‘it’s him all right.’
– Он самый, – послышался голос Фёдора, – только, сволочь, опять оброс.	‘That’s him,’ came Fyodor’s voice, ‘except the little devil’s got a bit fatter.’
– Он же говорил… Кхе… Кхе…	‘But he talked…’ the man in black giggled nervously.
– И сейчас ещё говорит, но только всё меньше и меньше, так что пользуйтесь случаем, а то он скоро совсем умолкнет.	‘And he still talks, though less and less, so if you want to hear him talk now’s the time, before he stops altogether’.
– Но почему же? – тихо осведомился чёрный человек.	‘But why?’ asked the man in black quietly.
Филипп Филиппович пожал плечами.	Philip Philipovich shrugged his shoulders.
– Наука ещё не знает способов обращать зверей в людей.	‘Science has not yet found the means of turning animals into people.
Вот я попробовал да только неудачно, как видите.	I tried, but unsuccessfully, as you can see.
Поговорил и начал обращаться в первобытное состояние.	He talked and then he began to revert back to his primitive state.
Атавизм.	Atavism.’
– Неприличными словами не выражаться, – вдруг гаркнул пёс с кресла и встал.	‘Don’t swear at me,’ the dog suddenly barked from his chair and stood up.
Чёрный человек внезапно побледнел, уронил портфель и стал падать на бок милицейский подхватил его сбоку, а Фёдор сзади.	The man in black turned instantly pale, dropped his briefcase and began to fall sideways. A policeman caught him on one side and Fyodor supported him from behind.
Произошла суматоха и в ней отчётливей всего были слышны три фразы:	There was a sudden turmoil, clearly pierced by three sentences:
Филипп Филипповича:	Philip Philipovich:
– Валерьянки.	‘Give him valerian.
Это обморок.	He’s fainted.’
Доктора Борменталя:	Doctor Bormenthal:
– Швондера я собственноручно сброшу с лестницы, если он ещё раз появится в квартире профессора Преображенского.	‘I shall personally throw Shvonder downstairs if he ever appears in Professor Preobrazhensky’s flat again.’
И Швондера:	And Shvonder said:
– Прошу занести эти слова в протокол. * * *	‘Please enter that remark in the report.’
Серые гармонии труб играли.	The grey accordion-shaped radiators hissed gently.
Шторы скрыли густую пречистенскую ночь с её одинокой звездою.	The blinds shut out the thick Prechistenka Street night sky with its lone star.
Высшее существо, важный пёсий благотворитель сидел в кресле, а пёс Шарик, привалившись, лежал на ковре у кожаного дивана.	The great, the powerful benefactor of dogs sat in his chair while Sharik lay stretched out on the carpet beside the leather couch.
От мартовского тумана пёс по утрам страдал головными болями, которые мучили его кольцом по головному шву. Но от тепла к вечеру они проходили.	In the mornings the March fog made the dog’s head ache, especially around the circular scar on his skull, but by evening the warmth banished the pain.
И сейчас легчало, легчало, и мысли в голове у пса текли складные и тёплые.	Now it was easing all the time and warm, comfortable thoughts flowed through the dog’s mind.
«Так свезло мне, так свезло, – думал он, задрёмывая, – просто неописуемо свезло.	I’ve been very, very lucky, he thought sleepily. Incredibly lucky.
Утвердился я в этой квартире.	I’m really settled in this flat.
Окончательно уверен я, что в моём происхождении нечисто.	Though I’m not so sure now about my pedigree.
Тут не без водолаза.	Not a drop of labrador blood.
Потаскуха была моя бабушка, царство ей небесное, старушке.	She was just a tart, my old grandmother. God rest her soul.
Правда, голову всю исполосовали зачем-то, но это до свадьбы заживёт.	Certainly they cut my head around a bit, but who cares.
Нам на это нечего смотреть». * * *	None of my business, really.
В отделении глухо позвякивали склянки.	From the distance came a tinkle of glass.
Тяпнутый убирал в шкафах смотровой.	Bormenthal was tidying the shelves of the cabinet in the consulting-room.
Седой же волшебник сидел и напевал: – «К берегам священным Нила…»	The grey-haired magician sat and hummed: ‘“… to the banks of the sacred Nile…”’
Пёс видел страшные дела.	That evening the dog saw terrible things.
Руки в скользких перчатках важный человек погружал в сосуд, доставал мозги, – упорный человек, настойчивый, всё чего-то добивался, резал, рассматривал, щурился и пел:	He saw the great roan plunge his slippery, rubbergloved hands into a jar to fish out a brain; then relentlessly, persistently the great man pursued his search. Slicing, examining, he frowned and sang:
– «К берегам священным Нила…»	‘“To the banks of the sacred Nile…”’